Наоми Френкель - Смерть отца

Фрида открывает дверь, лицо ее молчаливо и замкнуто. В гостиной несколько незнакомых мужчин в обществе деда. С ними вегетарианка Елена в одежде сестры милосердия. Эти весьма серьезные мужчины – врачи, только что вышедшие из комнаты отца. Они просили вызвать сестру милосердия к господину Леви. Тут же Елена облачилась в эту одежду, и никакая сила не сдвинет ее от постели дяди.

«Отец болен», – говорит Иоанне лицо деда. Усы его сегодня не торчат, и цветок исчез из обшлага.

– Ну, Александр, как по-твоему выглядят пригласительные билеты, которые мы напечатали?

– Форма красивая. Даже очень. Только прошу тебя, Георг, не употребляй столь часто это «ну». Извини меня, от него уже уши вянут.

– Именно твои уши? – Тонкая улыбка намеком обозначилась на губах Георга.

– Да, именно, мои уши, – такое же насмешливое выражение возникло на губах Александра.

Он чувствует сильную усталость. Сегодня они вернулись с Габриелем после посещения дяди Самуила в маленьком городке металлургов. Габриель продолжил путь на фаьрику, а он остался неожиданно один на улицах Берлина. Был четвертый час после полудня, время общей усталости. Улицы заполнились людьми, возвращающимися с работы, и лица были усталыми и озабоченными. Он шел среди этой толпы, такой же усталый, как они. Возвращение от дяди Самуила казалось ему возвращением из иного мира, и обрывки бесед и воспоминаний тянулись за ним. И тогда он внезапно решил пойти к Георгу, чтобы как-то отключиться от этого неотстающего хвоста мыслей. Посадить себя в почву будничных дел, как растение, вырванное из грядки, и жаждущее в нее вернуться. Александр вздохнул. Георг не разу даже ни намекнул на старые разногласия между ними. В глубине сердца Георг хранит неприязнь к колыбели, стоявшей в доме «евреев в черных капотах», и всегда демонстрирует перед другом свою враждебность «старой традиции и старому иудаизму».

«Эти черные», – называл их Георг.

В кабинете Георга шумит кофеварка. Тень и свет поигрывают на мебели. Рядом с чашками кофе Георг положил пригласительный билет на большое собрание «Фонда существования Израиля – Керен Каемэт Ле Исраэль», – которое состоится через неделю в одном из роскошных залов столицы. Георг намеревается пригласить на это собрание всех известных евреев Берлина, сионистов и не сионистов. И главную речь там будет держать именно Александр Розенбаум, посланец страны Израиля.

– У тебя было время подготовиться к выступлению?

– Да, я много о нем думаю.

– И что же ты скажешь евреям Берлина?

«И вправду, что я скажу евреям Берлина? – лицо Александра сосредоточено. Лоб наморщен. – «Что я могу сегодня сказать такому человеку, как Артур Леви? Не сумел я тогда направить его сердце в сторону сионизма. А почему? Почему Георга – да, а Артура – нет? Ведь оба отпрыски той же среды. Многие из ассимилировавшихся евреев типа Артура, такие же, как он, честные, умные, и сейчас он, Александр, должен сделать последнее усилие, чтобы раскрыть им глаза на то, что еврейство стоит на краю бездны. Вот, он пытался говорить с сыном Артура, и не уверен, что сумел убедить его, что он может потерять весь свой капитал. Возможно, это он понял. Но то, что может потерять свою душу и даже жизнь, до него не дошло».

– Георг, я пришел обсудить свою речь, которая будет посвящена уголовному праву. Если они прислушаются к моим словам, они спасены… Я вовсе не хочу накликать на них беду.

– Я не очень уверен в этом. Я думаю, ты преувеличиваешь важность одной речи. Хотя, конечно, положение весьма серьезное. Так все же, что ты скажешь?

– Конечно, не речь важна, а ответственность за то, что будет сказано в такой судьбоносный час. Я неожиданно почувствовал, что на меня словно возложена ответственность за весь мой народ, проживающий здесь. В небольшой стране Израиля, где я живу последние годы, я научился этому. Каждый житель там чувствует себя представителем всех евреев, оставшихся где-то, вне страны. И я обязан их убедить... Знаешь, Георг, для меня сионизм был всегда делом всего Дома Израиля. Почти привычным делом. Я рос в доме, где все поколения дышали атмосферой страны праотцев, из которой мы были изгнаны тысячи лет назад. Но всегда в наших глазах мы были единым народом, разбросанным по миру. Я всегда говорил от имени еврейских масс. Я любил их и их стремления. Чего я не знал, было лишь одно: как это осуществить. Явился Герцль и облачил старые мессианские стремления в новые политические одежды. И я сразу же понял, что мне делать. Не было у меня противоречий между личными нуждами и стремлениями масс. Нужды личности в Израиле и нужды коллектива были в моих глазах тождественны. И это тождество я хотел осуществить в сионизме. Во имя этого я и репатриировался в Эрец Израэль.

– А я? С детства, ты знаешь, Александр, я вообще ненавидел массы. А еврейские массы, в частности. Если бы не случай, когда я отождествил себя с этой массой, отталкивающей меня своим национализмом, вызывающим во мне тошноту, я бы не почувствовал, что эта ненависть, по сути, ненависть к самому себе. А, ненавидя массы, я ненавидел и их стремления. Когда мне стало ясно, что эта ненависть к их устремлениям проистекает из ненависти к самому себе, я понял, что лишь присоединившись к их устремлениям, я избавлюсь от ненависти к самому себе. И тогда я встретил тебя. Ты научил меня, как это сделать. Помог мне избавиться от ненависти к себе и решить личную свою проблему. С этого момента я учил евреев Германии тому, чему ты меня научил.

– А от тебя я научился пониманию, Георг, что для евреев Германии сионизм это дело частное, личное. Они оскорбляются, когда им угрожают всеобщей финансовой катастрофой. Они ищут выход отдельно для каждого. Георг… лишь сейчас я понял…

– Что ты понял лишь сейчас?

– Понял, почему не смог привлечь в нашей юности Артура Леви. Я ведь его знал до тебя. – Александр делает резкий жест и чуть не опрокидывает чашку с кофе. Он делает большой глоток, словно его мучает жажда. – Я говорил ему все время о еврейских массах, о еврейской нации, о самостоятельном государстве. Но все это было ему чуждо. Он был либералом, типичным индивидуалистом, который верил в государство разума, в равенство всех в этом мудром государстве, и право каждого идти своим неизведанным путем. Массы, нация, государство для масс, для новой или обновленной нации – этого он не принимал. Он был патриотом страны, такой, какая она есть. Он мечтал о государстве индивидов, аристократов духа.

– А что бы ты сейчас ему сказал?

– Сейчас? Сейчас я понимаю, что должен был начать с его мечты. Должен был объяснить, как я представляю мое государство – пример для других народов. Из дискуссий с ним и бесед с тобой все мы чему-то учимся.