Наоми Френкель - Смерть отца

– Итгадал вэ иткадаш шмэ раба…

Кристина в одиночку шла в толпе, и голова ее была опущена.

Эрвин и Герда встретились, когда процессия только начала двигаться за гробом. Но не Эрвин, а священник привлек ее внимание в начале. Это было все же удивительно, что протестантский священник пришел на еврейские похороны. Следя за ним, Герда увидела Эрвина. Медленно и с трудом пробилась к нему, и он не ощутил ее приближения до тех пор, пока она не пошла рядом. Какой-то миг смотрели друг на друга, помедлили, и тут же взяли друг друга под руку, как будто между ними ничего не произошло. Карие умные глаза священника Фридриха Лихта осветила улыбка.

Темная процессия прошла широкую и долгую дорогу, ведущую через огромное кладбище, раскинувшееся по обе стороны процессии. Большие мраморные памятники уважаемых людей Берлина многих поколений, целые поля могил обступали поток людей. Десятки поколений здесь хоронили евреев Берлина.

Большая делегация еврейской общины города шла сразу же за гробом. Семья Леви была одна из самых уважаемых еврейских семей Берлина. За ними шла делегация фронтовиков-евреев. Господин Леви был членом их организации, хотя и не принимал участие в собраниях. Гигантские деревья вдоль дороги качают ветвями на ветру. День приятен, словно солнце старается взрастить новую жизнь, чтобы возместить жизнь ушедшего человека.

Гроб несут на плечах сыновья и члены семьи. Александр, идущий вместе с членами семьи, видит Альфреда, лицо которого бело, и ноги спотыкаются. Александр убыстряет шаг и подставляет плечо под гроб вместо Альфреда.

Перед ним Гейнц. Лицо Александра застыло, шаги тяжелы. Дед потянул к себе качающегося сына. Впервые в жизни дед осторожно положил руку на плечо сына. Голова деда закинута высоко, и глаза обращены в даль, как бы высматривая то, что лишь ему видно. Гейнц увидел Александра лишь тогда, когда кантор запел: «Эль мале рахамим… – Бог милосердный…

Гейнц поднял голову, чтобы прислушаться к непонятным словам, и тут глаза его встретили глаза Александра, который стоял недалеко от него, и на лице его было то же мечтательное выражение, которое еще тогда привлекло Гейнца, когда он увидел Александра, сидящего под орехом, недалеко от латунного предприятия. Сам того не ощущая, Гейнц приблизился к Александру и положил руку ему на плечо, как будто тот нуждался в поддержке еще более, чем сам Гейнц. Александр нагнулся первым, чтобы бросить ком земли на гроб своего потерянного друга. Слеза выкатилась из его глаз.

Семья был тиха и замкнута. Сыновья сдержанного отца были им воспитаны так, чтобы они не показывали свои чувства ближним. Только Фрида и старая бабка рыдали в голос.

Артур Леви лежал рядом с матерью. Огромные хвойные деревья склоняли ветви над новым холмиком. И дед… дед, который всю свою жизнь ходил, выпрямившись, как на военном параде, стоял, согнув спину у могилы сына.

Шпац из Нюрнберга зарисовал в своей тетради все, что происходило.

Вернувшись домой, все закрылись в своих комнатах, чтобы побыть наедине. Лишь Филипп продолжал встречать людей, приходивших после полудня выразить свою скорбь. К вечеру дом затих. Из массы гостей остались лишь самые близкие друзья – доктор Гейзе, священник Фридрих Лихт, естественно, Шпац из Нюрнберга, и Александр. Настольная лампа горит в кабинете покойного, занавеси опущены, кресла пусты. Друзья сидят на низких скамеечках. Фрида входит, молча, ставит тарелки с угощением на маленький столик. Глаза ее красны от слез. Один за другим входят члены семьи. Дед приходит вместе с дядей Альфредом. Входит Елена. Вдруг все сыновья оказываются в комнате. Никто не замечает, что Иоанна тоже вошла комнату, сидит на полу в углу, опустив голову на колени. Дед по привычке стоит у темного окна, и спина его все еще согнута.

Встает Филипп со скамеечки, подходит к письменному столу и открывает секретный ящик господина Леви.

– Отец ваш просил меня сообщить вам о разделе имущества, – говорит Филипп, держа в руках завещание покойного.

– Мы не хотим слышать ни слова о разделе имущества, Филипп, – поднимает Эдит руку.

– Для нас это не меет значения, – говорит Гейнц, – фабрика нас кормила до сих пор и будет кормить дальше. Даже представить нельзя, что у нас будут споры и разногласия по поводу имущества.

– Отец ваш знал о вашем отношении к имуществу, и гордился этим, – отвечает Филипп, – всегда говорил мне: в одном я уверен, дети мои не будут драться из-за имущества. Поэтому я прошу записать мои слова и сказать им. Отец просит, чтобы дети оставили Германию и были посланы в одно из известных учебных заведений в Швейцарии или Англии. В завещании он гарантировал им оплату учебы и меня назначил попечителем.

Иоанна поднимает голову, и испуганно смотрит на братьев и сестер. Она не поедет ни в какое знаменитое учебное заведение, ни в какую Швейцарию или Англию! Сквозь слезы на глазах она видит доброе лицо той женщины. Никогда она ее не видела, но воображение дало ей облик и добрые глаза, большие, как в сказках. Иоанна пойдет к ней, и та отправит ее в страну Израиля.

– Филипп, – говорит Гейнц, – мы уважаем последнее желание отца, но детей мы не отпустим никуда. Здесь они вырастут, здесь получат всю любовь и хорошее образование, о котором просил отец. Нам не нужны особые средства, чтобы их вырастить и воспитать. Фабрика – наш прочный залог. И я хочу сказать всем вам, – обращается Гейнц к братьям и сестрам, сидящим на скамеечках, немного повысив голос, – я хочу, чтобы все мы обещали самим себе: хранить наш дом. Каждый построит свою жизнь по своему желанию и усмотрению, но здесь – наш большой и родной дом. Каждый из нас найдет себе здесь свое место, и никто не построит свою жизнь лучше, чем в этом доме.

– Так и будет, Филипп, – говорит Эдит, – дети не оставят дом. Мы будем для них отец и мать. Не будут они сиротами на чужбине.

Никто не услышал вздох облегчения Иоанны, которая смахнула слезы, но все услышали вздох облегчения Фердинанда и решительный стук чайника, который Фрида поставила на столик.

– Как это могло прийти в голову кому-то, увезти детей отсюда, – говорит Фрида, и угрожающие нотки слышны в ее голосе.

Дед, который стоял у окна и до сих пор не принимал участия в разговоре, выходит на середину комнаты, оглядывает всех сверху вниз, сидящих на скамеечках, и говорит:

– Так и будет! Жизнь продолжается здесь, в этом доме, ничего не изменилось!

Долгое молчание подчеркнуло эту фразу деда. Иоанна снова опустила голову. Гейнц закурил первую в этот день сигарету.

Дед даже взял чашку чая из рук Фриды, сделал глоток и вернул чашку на стол.

– Отец не верил в нас, – негромко говорит Эдит, и голос ее тяжел и печален.