Наоми Френкель - Дети

Во дворе заплакал ребенок. Стекла окон дребезжат от порыва ветра. Розалия протягивает руку к брату:

– Откуда у тебя такая возможность предложить нам эту сумму? Может быть, ты получил приданое? Невеста с тысячью фунтов стерлингов!

Филипп вскакивает с дивана. Тысяча фунтов стерлингов, и я свободен! И я навсегда освобождаюсь от них. За эту сумму я покупаю себе свое будущее. Мне надо добыть эти деньги. Семья Леви пожертвует их.

– Что ты все время кричишь? И если найду невесту, так что? Деньги, в любом случае, найдем!

Сердитое лицо Филиппа и решительность его слов осадили Розалию, и глаза ее погасли.

– Посмотрим, – слабо роняет она.

– В ближайшие дни вы услышите от меня подробности! – собирается силами Филипп.

Никто ему не отвечает. Впопыхах, нервно, хватает он пальто и шляпу, и убегает. Только на улице вспоминает, что даже не попрощался. Он успокаивает себя, что для них он торопится к Эдит – решить свою судьбу. Он перебегает шоссе, останавливается у красного фонаря, устремляя взгляд на свою квартиру. Окно светится! Кристина ждет его. Несколько минут его мучит мысль – подняться к ней. Он даже укоряет себя в том, что уклоняется от ответственности, душа в нем бунтует. Но тут же вливается в уличную толпу, и почти на бегу замечает новые листовки, расклеенные нацистами на столбах уличных фонарей:

«Гитлера к власти! Гитлера к власти!»

Филипп втискивается в скопление людей у остановки, чтобы захватить место на каком-либо транспорте. В одной из карет находится место. С удивлением смотрит на свои руки, которые сумели действовать. Довольный этим, он засовывает их в карманы. Карета трогается.

К Эдит! К Эдит!

Из открытого окна разнесся крик по узкой улочке. Женщины и дети, которые вышли в этот час за молоком и хлебом, остановились и уставились в это окно.

– Петер! Петер! Петерхен! – кричала из окна старуха.

Люди начали собираться у дома. Среди них – Эрвин. Он только пришел с Александерплац, где расстался с Эдит. Лицо старухи исчезло. Человек выскакивает из дома, останавливается на верхних ступеньках последнего лестничного пролета, всплескивает руками, поднимает глаза к небу. Отчаяние слышится в его крике:

– Петер! Петер! Петерхен!

Никто из собравшихся у дома не знает, кто это Петерхен, и что с ним произошло. Но каждый представляет себе его горькую судьбу, и любое предположение тут же становится фактом. Женщины тоже возносят руки и просят высшую силу оказать милосердие Петерхену. Прохожие останавливаются, присоединяются к толпе и шепоток усиливается.

Эрвин протискивается к входу в дом, поднимается к человеку, стоящему на ступеньках:

– Что случилось? Чем вам можно помочь?

Мгновенно отпали все предположения: Петерхен не ребенок, с которым случилась беда, а птичка – канарейка. Вернее, кенарь из пары в клетке, который утром набрался мужества, и улетел. Мужчина на ступеньках вздыхает, и многие в толпе тоже вздыхают, и она все увеличивается, и все сопереживают мужчине. И Эрвин уже собирается покинуть вход, но видит спускающихся сверху двоих мужчин. Они ничем не отличаются от всех остальных граждан, собравшихся у дома. На них та же одежда, у одного на голове – кепка, у другого – берет, на одном свитер, на другом – меховой воротник, притороченный к куртке. Они вливаются в толпу у дома, и тут же исчезают. Но Эрвин, как тот праведник, который знает свою паству: по решительности их лиц, по энергичности их шагов. Он пытается за ними проследить в плотно теснящейся толпе. Впустую! Они мгновенно слились со всеми. Невозможно обнаружить даже одного из них. Эрвин стоит у входа и напряженно ожидает, что произойдет.

– ...И купил я его-то всего за одну марку, – продолжает рассказывать мужчина толпе, – такой вот первоклассный кенарь достался мне за одну марку. Такая была радость в жизни. И вот... все потеряно.

– Потерян, – поддерживает его женщина, – воробьи его заклюют до смерти.

– Такой красивый, аристократичный кенарь! – вздыхает бывший его хозяин.

– Не дадут ему жить. Эти серые птички не терпят птиц-аристократов.

Дети чирикают, как птички, и один из ребят швыряет снежок в воробьев.

– Не нападайте на воробьев, они еще завтра станут вашей пищей, – слышен чей-то голос из толпы, и Эрвин тут же понимает, что хозяин этого голоса вовсе не беспокоится о желтом кенаре.

– Может, и кошки.

– Почему не собаки?

– Мы и так уже едим мясо старых лошадей!

– Эта республика еще начнет вас кормить крысами!

Разговоры эти крутятся в толпе, и скрыто разгорающееся пламя ненависти уже показывает первые свои языки.

Топот ног на месте, хрип голосов, нервное покашливание.

– Дитрих! Где ты? Я плохо себя чувствую, Дитрих.

– Бабка, – объясняет мужчина на ступеньках, – бабка кричит. Что мне делать, если рак съедает ее желудок. И утром был у нее приступ боли. Из-за нее она не закрыла окно, и кенарь улетел.

– Так оно со стариками, – вздыхает кто-то в толпе.

– Дитрих! Приходи скорей!

– Поднимись к ней, человек. Она нуждается в помощи.

Эрвин берется за рукав Дитриха, и даже дергает его, пытаясь вывести из апатии.

– Что мне с ней делать? – отвечает Дитрих плачущим голосом. – Она осталась одна. Жена моя умерла год назад от этой же болезни, и оставила на меня бабку, больную раком.

– Все мы сгниваем от рака.

– Врачи давно открыли, что причины заболевания раком это голод и нищета. Факт!

– Я говорю вам, это республика евреев, ест нашу плоть, как рак!

– Дитрих! Дитрих! Почему ты не приходишь?

– Человек, будь человеком! Поднимись к своей бабке! Немедленно!

Дитрих перестал поднимать руки в отчаянии. Наоборот! Он складывает свои сильные руки на груди и выпрямляется. Вперяет в Эрвина гневный взгляд.

– Когда ты здесь появился давать мне указания? Кто я для тебя, чтобы ты вмешивался в мои дела?

– Может, он еврей? Евреи у нас в любое дело суют свой длинный нос.

– Евреи ненавидят животных.

– Я знаю одного еврея, который боится даже моего пса.

– Только немец умеет жалеть и любить животных.

– Эй, там, он бессердечен к животным. Значит он еврей.

Теперь все убеждены, что Эрвин, заботящийся о старухе, еврей. И Эрвин стоит один против всех. В какой-то миг угроза напрягла все его мускулы, и он чувствует сухость во рту, снимает кепку с головы и встряхивает светлой копной волос, но тут же стыдится собственной слабости, и устремляет упрямый взгляд на толпу.

– Грязный еврей, убирайся отсюда немедленно!

– Люди! Люди! Доколе над нами будет власть евреев!

– Отдавайте голоса тем, кто спасет нас от этой скверны!

– Проклятые нацисты! Пришли сюда подстрекать!

– Кто здесь сказал – нацисты? Причем тут они? Речь идет о евреях.