Наоми Френкель - Дети

– Иисусе, Мессия приходит, – запела она слабым голосом, ибо на душе ее было радостно.

Доктор в своем кабинете тоже доволен. Свечи в честь Хануки горят на его письменном столе в последний день праздника. Сидя в кресле, доктор держит в руках письмо от сына. Срочное письмо принес специальный посыльный, сразу с наступлением праздника.

Доктор направлялся в комнату Барбары – поздравить ее с Рождеством, и положил письмо в карман, чтобы прочесть потом. По сути, в этот праздник они только вдвоем с Барбарой в доме. Он полон к ней жалости и не торопится с ней расстаться, и более часа не вскрывал письма. Теперь нетерпеливо разрывает конверт.

«...Дорогой отец,

Сейчас в Мюнхене ночь, накануне Рождества. Город выглядит, как днем: освещен морем огней. Все улицы заполнены массой людей. Часы этой ночи отличаются от часов всех предыдущих ночей. Люди словно жаром своих сердец приникли к предыдущей будничной ночи, в трепете перед священной ночью, стоящей за их стенами.

В эту последнюю ночь, до наступления праздника, заливают глотку буднями. Завтра, отец, они предстанут перед елками опустошенными, и души их будут полны жажды праздника. Я отпраздную в одиночку, в своей комнате. Вчера купил маленькую елку. Немного украсил ее маленькими цветными свечками.

Пьяные крики на улицах заполняют мою комнату. Дверь в соседнюю комнату Дики открыта. Я жду, что ночью он явится домой. В последние недели я вижу его мало. Отец, твои встречи с семьей Калл оказались плодотворными. Пришло к нам письмо от Иоахима Калла, родственника Дики. Он человек науки, как и я. Нельзя сказать, что письмо дышало теплом родственных чувств. Просто физик Иоахим приглашает к себе физика Дики. Последнего оскорбил холодный деловой тон письма. Когда у Дики плохое настроение, спасение он ищет у меня. И на этот раз он попросил меня сопровождать его к родственнику, живущему на огромном латунном предприятии в Пруссии. Решено было между нами, что я сопровождаю его последний раз, в поездке по Германии. С приходом Нового года я покидаю Германию навсегда. Дорогой отец, на этот раз поверь мне. Ты ведь готовишься тоже ее покинуть ее на следующий год. Конец Блумам в Германии. Мы покидаем ее навсегда, ты и я. Я не уверен, что поеду в Копенгаген вместе с Дики. Не исключено, что поеду туда сам. Дела вокруг Дики осложняются изо дня в день. И я остаюсь рядом с ним, чтобы понять, здесь, в Мюнхене, что произойдет с нами. Я уже не тот Ганс, каким был все эти годы. Даже не тот, каким был несколько недель назад на нашей с тобой последней встрече. И все эти осложнения идут от вопроса, заданного мне Дики в Щетине: кто я? По сути дела, на сам вопрос все эти годы мы так и не нашли ответа. Он всегда таился в наших душах. Мы люди смешанных кровей, в нас есть все, и нет ничего. Мы видели себя единственными и неповторимыми в этом мире, но мир отчуждается от нас, а мы – от него. Никакое ясное и четко сформулированное общественное сознание не связывало нас с каким-либо обществом. И душа наша выражалась по-разному, у меня и у Дики. Мне эта абсолютная отчужденность от окружающего мира приносила страдания. Я был уверен все годы, что эти душевные страдания принес один человек, и только он и может меня от них излечить. И это – ты, отец. Я всегда хотел вернуться к тебе и к иудаизму, чтобы там себя найти. Но обет, который я дал матери, связывал меня, и я оставался чужим тебе, матери и самому себе. Ворвался Дики в мою жизнь и высмеял мои страдания. Дики представил мне науку и дух, как высшее царство, в котором наше спасение. Слова Дики о будущем науки, которая определит будущее человека, были для меня, как суть всех моих мечтаний. С присоединением к миру науки и духовного начала, я впервые в своей жизни почувствовал себя представителем обоих начал – индивидуального и коллективного. Но у Дики, который вовлек меня в свои мечтания, все начало развиваться в странной форме. Он вдруг почувствовал, что врата царства духа и науки закрыты перед ним, пока он сначала не определит ясно, кто он, каково его «я». Он-то и встретил меня в Щетине вопросом: кто я?

Дорогой отец, быть может, мое истинное «я» определилось в тот момент, когда он задал мне этот вопрос. Таким образом, он научился осознавать смысл своего «не я». Дики в Щетине осознал то, что я знал и испытывал от этого боль все годы. «Я» человека не возникло вне общего, а именно в нем. И Дики, энергичный и решительный, искал подходящее общество, в котором сможет найти и установить свое «я». И я был единственным свидетелем рождения его настоящего «я». Это было в дни выборов. Дики всей душой был предан своей игре в нациста, скрывающего своего отца – еврея. Я же в то время прекратил эту игру. Я сказал Дики, что не в силах больше продолжать. Дики не спорил со мной. Новым своим друзьям он объяснял мое отдаление от общественной жизни кризисом, в связи со смертью моего отца, и все обращались со мной с повышенным милосердием. Я ведь, в конце концов, был в их глазах другом Дики. К нему же они относились, можно сказать, с преклонением. И насколько Дики изменил свое лицо! Смотрю я на него, и не могу отделаться от мысли, что есть глубокая связь между содержанием и формой. Его дружественный теплый облик стал холодным и хмурым. Жесткая внутренняя дисциплина помогает ему с его светлыми волосами, голубыми глазами, узкой головой, орлиным носом, высоким ростом, мускулистой фигурой – представляться истинным нордическим типом расы господ.

Его отец-еврей не проступает в нем ни на йоту. Потому ничего удивляться тому, что он принимается нацистами с таким поклонением. Игру выборов в их пользу он играл с большой серьезностью. Завершились выборы тем, что нацисты потеряли два миллиона голосов. Я ужасно радовался. Я ожидал, что Дики вернется ко мне. И он явился. Сапоги его скрипели, форма светилась, дыхание его было холодным и сухим. И я ему сказал: «Дики, они теряют позиции, Германия пробуждается, пробудись и ты». Хватит вести эту глупую игру. Соберем вещи в дорогу, и начнем, наконец, жить серьезно. Он уставился в меня долгим странным взглядом. В этот момент мы стояли перед большим зеркалом в его комнате. И он в мундире, сапогах, всем своим светлым обликом, выглядел, как угрюмый ангел. Мое же лицо выглядело спокойно-ленивым, уставшим от блестящего вида Дики. И вдруг Дики вынул из кармана небольшой пистолет и выстрелил в грудь собственного отражения. Зеркало разлетается в осколки, отражение Дики погребено под ними. Он стоит среди осколков с пистолетом в руках. И лицо у него – убийцы и жертвы одновременно. Я не очень быстр в движениях и столь же медленно соображаю, но там, перед зеркалом, мне показалось, что произошло чудо. В мгновение ока возникло ощущение нового Дики. Отец, быть может, это был миг, когда я должен был его оставить. Я любил его, живущего мечтаниями создать чистый и добрый мир с помощью духа и науки. Я любил моего друга, который во всем был похож на меня, – еврейским отцом, и матерью христианкой, и всей запутанностью души. С Дики штурмовиком, членом нацистской партии, нет у меня больше никакой связи. Но я не оставил его, я даже не был на него сердит и он не стал мне чужим. Только одна мысль не давала мне покоя: тот, кто взял на себя тяжелую ношу, имеет право сбросить с себя этот удушающий его камень. И станет ему снова хорошо, если он найдет выход из своего положения. Но я лишь слышал свой немой призыв, который душил меня самого, крик того, кто похоронен живым. Сердце мое билось с его сердцем в одном ритме: найди ему место в жизни, держи его в руках. Я даже пришел ему на помощь. Большой шум поднял в гостинице его выстрел. Множество людей ворвалось в комнату. Внезапно мы были окружены его новыми друзьями, вся комната заполнилась коричневыми мундирами. Я встал во весь свой маленький рост перед Дики, на его защиту. Вывел всех из комнаты под предлогом того, что он пьян. Странное впечатление он произвел на всех. Губы его побелели, глаза лишены всякого выражения, и лицо словно бы окаменело. Но как только все покинули комнату, лицо его снова ожило: