Наоми Френкель - Дети

– Пойдемте направо, – сказал Нахман.

– Куда скажешь.

Верхушки деревьев нависали аркой над ними. Снег падал между деревьями, бесшумно ложась на них, смягчая шум шагов, словно бы стараясь не помешать голосу Нахмана.

– Мой отец лишился матери в десятилетнем возрасте, он был единственным сыном, а бабка была слаба телом и духом. Отец не был привязан к ней. Он преклонялся лишь перед своим несчастным отцом. Отец, как и дед, учил медицину. Из любви к отцу он стал невропатологом, затем заведующим психиатрической больницей, но стихов не сочинял. В свободное время любил копаться в большом домашнем саду. Выращивал травы и съедобные растения. Он был вегетарианцем и основал союз анархистов. Неожиданно отринул всяческую сдержанность, все привитые ему правила вежливости, культуру поведения, полученную от отца, от его поколения эмансипации, и вернулся к нормам жизни прадеда, привезенным из далекой Моравии. Основанная отцом анархистская организация была весьма странной. Кроме того, что они были вегетарианцами, они еще купались нагишом вместе, мужчины и женщины, и проповедовали свободную любовь, подобно природе, без всяких сдерживающих оков. В молодости отец познакомился в семье одного врача с двумя сестрами, и влюбился в младшую, более красивую. Она же к нему не благоволила. В отчаянии, желая все же быть поблизости от нее, он взял в жены старшую, не столь блиставшую красотой, как ее сестра. Это моя мать. С отцом она была несчастной. После того, как мы родились, я и моя сестра, мать вызывала у отца неприязнь на грани презрения, и он полностью отдался своим принципам свободной любви – открыто, дома, на наших глазах. Мать не могла выдержать ни его отношения к ней, ни анархистских повадок, ни его сборищ и совместных купаний мужчин и женщин. У нее случались тяжелые приступы отчаяния. Тогда она звала меня и сестру в свою комнату, сажала за стол, открывала шкатулку с драгоценностями, и делила их между нами, и торжественно прощалась с нами, сообщая, что собирается наложить на себя руки. Мы заливались слезами, и умоляли не делать этого. Она надевала пальто, и уходила из дому, чтобы совершить задуманное, отец стоял в дверях и смеялся над ней злорадным смехом. Эта игра с драгоценностями и угрозами покончить собой длилась все мое детство и юность. В конце концов, не она, а отец покончил собой через два года после того, как дед умер в психиатрической больнице, достигнув глубокой старости. Отец поклонялся этому человеку, преследуемому странными страстями.

Когда мы хоронили деда, отец сжимал тот самый медальон из слоновой кости с портретом молодой женщины, но не повесил его на шею, как дед и прадед. Когда мы вернулись с похорон, отец запер медальон в ящике своего письменного стола. Что-то в нем сломалось со смертью его отца. Темные силы, наследие семьи, овладели им. Два года он жил, потакая своим страстям, словно хотел в эти два года испробовать все вожделения человека. С нами почти не разговаривал. Лишь иногда зазывал меня в свою комнату – поиграть вдвоем на скрипках. Он прекрасно играл. Я тоже любил эту музыку. Это было чудесно – играть с отцом. Казалось, что во время игры он освобождался от страстей. Он умел извлекать из звуков сильнейшую тягу к свету, ясности, чистоте, отбрасывающую все темное и хмурое, довлеющее над нашей семьей. Именно, скрипкой он завещал мне сильнейшее желание вырваться из тьмы семейного проклятия к свету жизни.

В один из вечеров он позвал меня в свою комнату поиграть на скрипке. В тот вечер игра его превзошла по красоте все, что было им сыграно до этого. И вдруг, посреди игры, он оставил меня, и, молча, вышел из комнаты, не сказав ни слова на прощание. Утром мы нашли его в постели без признаков жизни. Он проглотил большое количество снотворного. Он завещал мне свою скрипку и медальон из слоновой кости с портретом женщины. После его смерти я много играл на его скрипке, пытаясь слиться с его памятью в чистых звуках, которые нас объединяли. Но мне не удалось восстановить те звуки. Темные силы семьи вцепились в меня. Меня тянуло к письменному столу отца. Я клал скрипку на стол и извлекал из ящика медальон из слоновой кости. У женщины вовсе не было лицо праведницы. На голове ее шляпа с перьями, густые волны темных волос, молодое лицо и сладострастные глаза. Слегка искривленный рот придавал лицу выражение любопытства и хитрости. Это было скорее похотливое лицо, и не было в нем никакой святости. Странная непонятная связь возникла между мной и этой женщиной на медальоне, близость, которая изводила мою душу. Однажды, в каком-то неосознанном порыве, над которым я не был властен, скорее, под влиянием импульса доселе незнакомых подсознательных сил, я положил медальон в карман и поехал в Моравию, в колыбель моей семьи. Это был действительно маленький городок, жалкий, чужой. Я шатался бесцельно по улицам, пытаясь обнаружить тайну несчастного ювелира, который отдал жизнь своей вере. Отец иногда рассказывал мне о ювелире. Но никто в семье не имел понятия, какой вере отдали жизнь он, жена его и дети. Прадед в завещании тоже не объяснил, что это была за вера. В моих бесцельных лихорадочных поисках в этом жалком городке только высшие силы вели меня и подстегивали мои поиски. Я пришел на улицу еврейских торговцев и оказался перед небольшой витриной, которую освещал висящий над ней газовый фонарь. В витрине лежало несколько серебряных предметов культа – кубок для освящения, подсвечники, шкатулка с духами, кисть руки из серебра, которой водят по строкам Торы при чтении. Фонарь освещал буквы вывески. Я вошел внутрь. Ювелир был старым-престарым евреем. В маленьком сумрачном магазине мерцали лишь предметы из серебра и большая белая борода. Старик был одет в черное, и на морщинистом его лице пылали большие черные глаза. Я протянул ему медальон.

– Вы знаете, кто это? – спросил я придушенным, самому мне не знакомым голосом.

И еще сейчас стоит в ушах моих ужасный крик старика:

– Это же Хава Франк... Дочь лжемессии!

– Она была святой?

– Была, – ответил он тяжелым голосом.

Всю ночь сидели мы со стариком, и он рассказывал мне о лжемессии и женщине на медальоне, которая считалась святой матерью нашей семьи. Так раскрылась семейная тайна. Старик рассказывал, как лжемессия повел своих приверженцев креститься, проповедуя новую Тору возрождения Израиля. Он утверждал, что евреи должны превратиться в воинственных бойцов, для которых не важны ни дела веры, ни закон и правосудие, что в сексуальном отношении они должны быть абсолютно раскрепощены. И цель у них одна – прийти к святости Израиля путем самой мерзкой скверны. Он призывал к этому новому вероучению, рассказывал ювелир, наставлял на путь Эсава, на примирение с ним, как это сделал праотец наш Иаков, примирившись со своим братом Эсавом, праотцем Эдома. Это было необходимо, согласно проповедям Франка, чтобы замаскироваться, уйти в подполье, до прихода эры освобождения. До тех пор на всех, верующих ему, накладывается обет абсолютного молчания. Не все его приверженцы приняли обет крещения. Часть из них осталась верной иудаизму, но все приняли в душе веру, что можно путем скверны прийти к святости.