Ольга Гурьян - Свидетели

— Ах,— говорит,— я знала, что вы великодуш­ный и разумный господин. И я так рада, что мы с ва­ми договорились. Ведь и так уже потеряно много вре­мени. И сейчас уже дофину нанесен под Орлеаном великий ущерб. А если я еще задержусь здесь, больше будут потери.

— Постой, постой,— говорю.— Не так быстро. Мы с тобой еще ни о чем не договорились.

— Да что там? — говорит она.— Пустяки оста­лись. Конь и латы у меня уже есть . Латы не очень красивые, но на первое время сойдут.

— Постой, постой,— говорю.— Откуда это у тебя?

— Солдаты сложились у кого сколько было, и господин Пуланжи добавил, что не хватало. Лошадка такая смирная, а латы купили старые у оружейника в городе.

— Сто чертей,— говорю,— и бесхвостый дьяволе­нок, и чертова бабушка в придачу. Выходит, ты всех околдовала?

— Пожалуйста, не ругайтесь, господин де Бодрикур. Это очень некрасиво и неприятно слушать, и я никого не околдовала, потому что я не колдунья, а простая пастушка и делаю только то, что мне говорят мои голоса.

— Ах, голоса! — говорю я.— Это что такие за го­лоса и как они с тобой разговаривают?

А она — вот дерзкая девчонка! — ухмыляется и го­ворит:

— Во-первых, они никогда не ругаются.

Ловко отбрила!

Я делаю серьезное лицо и внятно и понятно начи­наю говорить:

— Ну, милочка...

— А я не милочка,— перебивает она.— У меня уже есть латы, и я теперь солдат.

— Ладно, Жанна-солдат. Мне уже докладывали, что ты собираешься освобождать Орлеан. Теперь у тебя есть лошадь и латы. Поезжай и освободи, Я тут ни при чём.

— Нет,— говорит,— при чём. Вы должны разре­шить Пуланжи и еще двум-трем людям проводить меня к дофину, и вы должны дать мне письмо, что это вы меня послали.

— Сто чер... тьфу! Никуда я тебя не посылаю.

— Это очень нехорошо отказываться от своих слов. Вы сказали: поезжай. Значит, вы меня послали.

Ишь ты, такая козявка, а ее не переспоришь. Написал я письмо дофину, что так, мол, и так, дал ей в провожатые Пуланжи, и еще Жана из Меца, и двух солдат, Жегана и Тибо, и слугу Гюгюса. И она уехала.

Какая она была из себя?

Хорошая девочка, ничего не скажешь, очень ми­ленькая. В семнадцать лет они все как цветочки. Хо­тя мне, бывало, встречались и покрасивей.

Глава шестая

ГОВОРИТ

ГЮГЮС-ПАРИЖАНИН

Я Гюгюс, по прозвищу Парижанин, слуга госпо­дина де Пуланжи, и еду в Шинон, ко двору дофина.

Я еду верхом на коне. Понятно, не на отдельной лошади, а Жеган Одноглазый посадил меня позади себя в седло. И на мне новые суконные штаны, кото­рые раньше носил Пуланжи, а потом залил их жир­ным соусом, и это пятно не выводится, так он мне отдал.

Я еду ко двору дофина верхом на коне, в суконных штанах. Увидали бы меня мои парижские зна­комцы, они бы от зависти лопнули по всем швам.

Я доволен, и на моих губах улыбка. А внутри у меня что-то скребет и чешется. Как знать, что меня там поджидает за углом, да вдруг выскочит и напод­даст? В нашей жизни не бывает счастья, а одни колотушки.

Это я так потому чувствую, что, хотя я еще моло­дой, мне примерно будет лет двадцать, я эти лета не считал, но уже три года брею бороду, значит, мне около двадцати, побольше или поменьше, но я так чувствую, потому что я человек недоверчивый, ни в чем никому не поверю, уж так меня воспитала моя судьба.

Я родом из Парижа, оттого мне и прозвище Па­рижанин. Париж большой город, и там всего много. Разные там соборы, и часовни, и каменные дома на площадях. И живут в этих домах богатые господа.

Но не проходит и месяца, то одного, то другого из этих господ сажают на перекладину в поганой тележ­ке, везут его на эшафот, срывают с него пышную одежду и рубят ему голову.

Одного за то, что он приверженец бургундского герцога, а другого за то, что он верен дофину.

То одержат верх бургиньоны, то арманьяки. Так мы зовем сторонников дофина. И то бургиньоны, то арманьяки грабят и жгут. Школяры дерутся с уни­верситетскими профессорами, а сосед избивает со­седа.

Но меня это не касается. Я был тогда еще малень­кий, а теперь в Париже крепко засели бургиньоны, привели с собой англичан, своих друзей и союзников, и теперь их уже не поколотишь.

Я был тогда маленький и в этих каменных домах на мощеных площадях не жил.

Есть в Париже мерзкие тупички, заросли грязью, как дно мешка мусорщика, где одни объедки, и обрез­ки, и обноски, а домишки там скособочились, подпер­ты бревнами, будто костылями, и одним мутным окошком скривились на такое безобразие. Это и есть моя родина. Говорят, я был кудрявенький младенец, не хуже там королевского сына или сыночка главно­го мясника с Больших боен, которому подчиняются все мясники, и живодеры, и дубильщики кож, и скор­няки. Но моя судьба мне быстренько эти кудри вы­прямила, и они стали торчать вихрами.

До чего же мне не везло! Как из поганого ведра, которое хозяйка выхлестнула из окна на улицу, сы­пались на меня одни гадости, неприятность за непри­ятностью. И совершенно несправедливо.

Даже не хочется всего рассказывать, потому что за некоторые мои дела вполне могли меня повесить за шею, чтобы я болтался по воле ветра и вороны кле­вали мои глаза. Но теперь уже можно про это гово­рить — столько времени прошло, пятьсот лет, что ли? И уже теперь невозможно меня повесить, потому что двум смертям не бывать.

Помню я, для примера, такой случай.

У нас в Париже по ночам улицы темные. Как про­звонят тушение огней, все светильники гаснут. Толь­ко кое-где на перекрестках, подле статуи какого-ни­будь святого, горит факел в железной клетке. А на два шага отойдешь и опять ничего не видно.

Вот как-то ночью выхожу я на прогулку, и вдруг какой-то прохожий хватает меня за руку и совер­шенно несправедливо кричит «караул», будто я у него кошелек вытащил. А я этот кошелек отроду не видал в глаза. И очень мне нужен такой старый потрепанный кошель, и всего-то в нем одна серебряная монетка, и два медяка, и обрывок ленточки на память.

Но все это было и прошло, и теперь я слуга госпо­дина де Пуланжи, начальника стражи, и еду ко двору дофина, сопровождаю эту девушку Жанну.

Хорошо едем. За спиной у Жегана сижу я, а за спиной у Тибо два кожаных мешка. И в них хлеб, и сыр, и колбаса. По дороге ничего съестного не доста­нешь ни добрым словом, ни угрозами, ни за деньги, ни за колотушки. Все деревни дотла разорены, и хоть полцарства предложи — дохлую кошку невозможно купить. Я так думаю, всех кошек сами поели.

А дороги идут все лесами и болотами, давно не езженные дороги, заросшие колючками и кустарни­ком. Не попадаются нам навстречу ни коробейник, спешащий на ярмарку, ни странствующий подмасте­рье, ни крестьянин, возвращающийся к себе домой из соседней деревушки, где гостил у кума. Только волки воют в покинутых полях. А в чаще леса водится вся­кий сброд — и бургиньоны, и англичане, и беглые солдаты.