Милий Езерский - Триумвиры. Книга вторая

Солнце садилось, и в розовом закатном сиянии вырастали огромные лошади с бородатыми германскими наездниками, мчавшимися с копьями наперевес и занесенными мечами, с диким воем и топотом за римскими всадниками. Цезарь видел бежавшие в ужасе опрокинутые турмы, сбитых на землю людей, раненых и обезумевших коней, и поник головою. Только на мгновение.

— Трубить отступление, — закричал он Лабиену, готовившемуся ударить всей конницей, и, когда тот осмелился возразить, запальчиво прибавил: — Слышал? Исполняй, что приказано. Варваров более четырехсот тысяч.

«В открытом бою их не разбить. Красс назвал меня хитроумным… Но Красс советовал не превышать власти… Не превышать?.. Нет, сделаю, как нужно! Я не желаю удобрять телами римлян варварские поля!»

Ночью был отдан приказ легионам быть в боевой готовности. А утром Цезарь возобновил переговоры с германскими вождями.

Окрестность Нивмеги казалась огромным муравейником — германцы, расположившиеся на отдых, дожидались обеда. Над кострами висели котлы, и рослые, высокогрудые женщины, опоясанные мечами, подбрасывали сучья в огонь, напевая воинственные песни.

Вдруг на середине лагеря появился окровавленный вождь, что-то закричал, взмахнул мечом. Воины вскочили.

— Что он говорит? — метнулись крики. — О, всемогущий Тир! Месть, месть! Цезарь заключил вождей под стражу!..

— Месть, месть!..

Окровавленный вождь взобрался на дерево и собирался произнести речь, но было уже поздно: римская пехота и конница внезапно обрушились на лагерь.

— Измена!

— Предательство!

— Месть, месть!

Свистели камни, стрелы и копья, падали глыбы камня, вырывая из толпы десятки бойцов, и длинные стрелы, поражая зараз нескольких человек, опустошали ряды варваров.

Войска германцев наскоро строились в круги, чтобы укрыть женщин и детей, а конники вскакивали на лошадей… Но не было вождей, не было единого начальника, а римляне напирали со всех сторон. Среди криков воинов и визга женщин, среди невероятного смятения и топота коней слышалась, всё заглушая и тревожа испытанные в боях сердца, грозная и упорная работа баллист и катапульт. И некуда было уйти от глыб и стрел, негде укрыться, — всхолмленное поле, мелкий кустарник кое-где и несколько одиноких деревьев не могли служить опорой против стремительно напиравшего врага.

Германцы бились с отчаянной храбростью; многие, окруженные со всех сторон, не желая сдаться, кончали самоубийством, иные бросались в одиночку на целые центурии…

Стоя на претории, залитой жаркими лучами солнца, видя перед собой пыльную завесу, из которой доносились крики и лязг железа, слыша вопли убиваемых женщин и детей, Цезарь хладнокровно ожидал донесений.

Лабиен прислал гонца, требуя подкреплений. Цезарь ответил:

— Турмы римских всадников могут и должны смять остатки узипетов и тевктеров.

Вскоре примчался гонец от Мамурры:

— Цезарь, пришли один легион. Полководец ответил:

— Не дам ни одного война. Знаю Мамурру — он победит или умрет.

Вспомнил Публия Красса: «О, этот молодой человек никогда не просил подкреплений! Гордый, храбрый и решительный, он победил бы уже давно! Победил бы?.. А пошел бы он против… Да, это бойня. Вероломство? Ну и что ж? Так нужно. Зачем они переправились через Рен?..»

К вечеру всё было кончено: поле, усеянное тысячами трупов, печально расстилалось перед глазами Цезаря, который, верхом на коне, объезжал его в сопровождении военачальников.

Мамурра радостно болтал, упоенный успехом, а Лабиен хмурился.

Цезарь искоса взглянул на него:

— Скажи, Лабиен, что с тобою? Неужели тебя не радует блестящая победа?

— Победа?! — с изумлением вскричал начальник конницы. — О, Цезарь, Цезарь! Не победу принес нам этот лень, а позор! Это…

— Молчи, — шепнул Цезарь, страшно побледнев. — Ясли бы не мы их, они бы нас…

— Ты прав, Цезарь! — хором закричали военачальники. — Кто против Рима, тот должен умереть!

Лабиен молча смотрел на окровавленную землю и думал, почему от жестокой власти одного мужа зависят десятки тысяч жизней неповинных людей, и не мог найти ответа.

«Неужели так предрешено богами? Неужели Фатум решил исход переговоров Цезаря с германскими послами задолго до их встречи? О, если это так, то не лучше ли человеку не родиться вовсе? Жизнь — грязная вонючая труба для стока нечистот».

К решению Цезаря перейти через Рен для устрашения германцев он отнесся почти равнодушно и, когда легионы совершали набег на земли свебов, каттов и сугамбров, думал: «Честность и справедливость во время войны несовместимы. Война — это неизбежная смерть тела или души… А что предначертано, того не избежать».

Красс деятельно готовился к парфянскому походу: поручив сыну набор воинов и трибунов, он приводил в порядок свои дела и составил опись имущества, которое уже превышало семь тысяч талантов.

«А от отца я получил всего триста талантов, — думал он, потирая руки и весело бегая по таблинуму, несмотря на тучность. — И я сумел умножить свое состояние и вдохнуть жизнь в золото! Оно живет в моих руках, как младенец в утробе матери, питается моей предприимчивостью и заботами, дышит и улыбается».

Он прошелся по таблинуму.

— Пусть будут прокляты аристократы, каркающие о неудаче этой войны: «Несправедливость перед лицом богов!» — злобно шепнул он, сжав кулаки. — А почему многие сенаторы и популяры превозносят Цезаря, допускающего грабежи?

Окруженный друзьями и клиентами, он вышел побродить по городу.

Лето было на исходе, но жара еще донимала. Он хотел взглянуть на театр Помпея, с которого сняли уже леса, и полюбоваться зданием, восхваляемым римлянами.

Выйдя на площадь, он отшатнулся. Белая громада сверкающего мрамора, казалось, надвигалась, как живая; портик, украшенный картинами Полигнота и статуями побежденных Помпеем народов, был великолепен. Он вошел внутрь с необъяснимым чувством священного трепета, полюбовался статуей работы Аполлония, сына Нестора, колоннадой, обнесенной стенами, которая образовала курию Помпея, предназначенную для заседаний сената, и — вздохнул.

«Помпей увековечил себя, — подумал он, — а я? Пусть грызутся аристократы, — не буду ввязываться в их борьбу…»

Возвратившись домой, он нашел в таблинуме сына. Публий задумчиво вертел в руках эпистолу.

— От кого? — спросил отец.

— От Цезаря.

— Гм… Что же он пишет?

— Цезарь собирается в Британию. Он образовал из галлов вспомогательный легион, который назвал «Жаворонком»… «Алауда», — прибавил сын, засмеявшись.

— Так, а известно тебе, что Катон и его приверженцы обвиняют Цезаря в вероломстве и требуют выдать его, по нашему древнему обычаю, германцам?