Милий Езерский - Триумвиры. Книга третья

— Не находишь ли ты, благородная Сервилия, что положение Брута и сотен нас — это выгодное рабство? — перебил Цицерон. — Быть свободным — вот цель честного мужа, бескорыстно любящего отечество, и что пользы в почестях и магистратурах для убежденного республиканца? Что лучше: пресмыкаться перед тираном, находясь в выгодном рабстве, или поразить тирана?

Сервилия вспыхнула:

— Ты, очевидно, Марк Туллий, зашел к нам после пиршества, где изрядно выпил? Неужели все твои похвальные речи были лестью, низкопоклонством и унижением перед диктатором? Кто же ты? Старый или переродившийся помпеянец? Или цезарьянец пока выгодно?

Круто отвернувшись от побледневшего Цицерона, она взяла Брута под-руку и удалилась с ним к ларарию.

— Не слушай их — оба смущают тебя, вовлекая в подлое дело… Держись Цезаря, и ты будешь счастлив и велик. И, если он, действительно, станет царем, ты разделишь с ним власть…

Брут резко освободил руку и отошел от матери. На мгновение Сервилия увидела искаженное лицо, свинцовые глаза, услышала шепот, но слов не могла разобрать.

Брут шел, тихо повторяя имя Цезаря.

Кассий, настойчивый по натуре, ни на шаг не отставал от Брута: всюду — на форуме", дома, в театре, на пиршествах — он твердил ему, что Брут должен стать во главе заговора.

— Зло необходимо пресечь в корне, — сказал однажды Кассий, — единодержавный правитель Рима — это почти царь, а если квиндецемвиры принесут в сенат старый Сибмллнн оракул и объявят, что парфы могут быть побеждены только царем, Антоний одержит верх, и Цезарь получит диадему…

Брут долго колебался и в конце концов дал себя убедить.

На тайном собрании, состоявшемся в загородной вилле Кассия, Брут впервые столкнулся с заговорщиками и удивился: было много помпеянцев, которых он лично знал, много цезарьянцев и сенаторов, сподвижников Цезаря; Квинт Антистий Лабеон, Гай Требоний, Тиллий Кимбв, Попилий Ленат, Каска, Децим Брут…

«И все эти люди должны убить одного! О боги, справедливо ли наше дело? Столько рук на Цезаря!..»

Холодный пот выступил у него на лбу. Но заговорил Кассий, порицая деятельность Цезаря, проклиная его как тирана, и Брут больше не колебался, — сжались невольно кулаки. Он выступил с краткой речью, призывая месть богов на голову Цезаря.

— Нужно торопиться, — закончил он с виду спокойно, а в душе волнуясь, — пока сенат не провозгласил его царем…

— Кроме Цезаря, нужно убить и Антония, — вскричал Кассий, — Антоний — правая рука диктатора… Это он предлагал ему диадему…

— Нет, — воспротивился Брут. — Убийство двух консулов вызовет в стране анархию, а мы заботимся о благе отечества. Стремясь устранить тирана, мы не должны мстить его приверженцам, которые могут быть нам полезны…

Кассий не сдавался.

— Не забудь, Брут, что Антоний — воплощенная монархия!

Брут резко прервал его.

— Я, ваш вождь, запрещаю убивать кого-либо, кроме Цезаря!

Голос его был тверд и решителен. Кассий первый захлопал в ладоши, а за ним поднялась буря рукоплесканий, криков и топота.

Два мужа провели по-разному вечер и ночь накануне мартовских ид. После философской беседы с членами своего кружка Брут лег спать. Порция проснулась, когда он ложился, но муж не прикасался к ней. Это ее взволновало. Слушала, как он, ворочаясь, вздыхал, и подвинулась к нему, умоляя открыться ей; Брут рассказал прерывистым шепотом о заговоре, взяв с нее страшную клятву молчания.

— Как я рада, что нашелся, наконец, мститель за республику! — вскричала матрона, порывисто вскочив сложа. — О боги, благодарю вас за милость и доброту. Он отомстит за Катона и Бибула!..

Мигала одинокая светильня, и тень женщины ломалась на стенах и потолке. Села на ложе, заглянула мужу в лицо: на нее смотрели чужие глаза, в которых не было мысли, и ей показалось, что рот его кривится.

Быстро легла, натянула на себя одеяло. Но не спала, — всю ночь слышала вздохи мужа, испытывая гнетущее беспокойство о судьбе «великого дела».

А Цезарь, пообедав у Лепида в обществе Антония, Гиртия и Пансы, недавно назначенных консулами на будущий год, и нескольких галлов-сенаторов, возобновил беседу о смерти, прерванную скрибом, который принес государственные папирусы.

— Ты говоришь, Лепид, что сознание смерти само по себе страшно? — говорил император, подписывая папирусы. — В боях, когда смерть, стояла перед моими глазами, я забывал о ней, работая мечом…

— Какая же смерть, по-твоему, самая лучшая? — прервал Лепид, любуясь мужественным лицом друга, изборожденным морщинами.

— Неожиданная! — вскричал Цезарь и, подписав последний папирус, протянул его скрибу. — То, что называется смертью, продолжал он, — есть только изменение материи под влиянием твердого тела (железо), жидкого (вода) или эфирного (воздух). Материя разлагается, а душа испаряется, чтобы слиться с душой Космоса или улететь на Противуземлю, которая, по учению Пифагора…

Антоний с удивлением взглянул на диктатора.

— Неужели ты, Цезарь, не верящий в богов, веришь в существование Противуземли? — вскричал он. — Разве Пифагор не мог ошибиться?

Цезарь засмеялся.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек должен иметь свое миросозерцание и не обязан верить знаменитостям. Это так. Но поскольку они философы и посвятили всю свою жизнь размышлениям, то нужно верить им…

— Что ты говоришь? — с шутливым смехом вскричал Лепид. — Остается учредить у нас республику Платона…

— …или демократическую монархию Аристотеля! — заключил Антоний. — Завтра в сенате ты, Цезарь, получишь диадему царя провинций и отправишься в поход против парфян!..

Возвратившись в domus publica, где Цезарь жил как великий понтифик, он прошел в кубикулюм, разделся и, по обыкновению, лег спать нагим.

Не мог заснуть. Лежа в объятиях Кальпурнии, слушал, как она вздыхала и что-то шептала во сне, и старался уловить смысл загадочных слов, но они были незначащи и противоречивы.

Проснувшись утром, он нашел жену бледной, испуганной.

— Умоляю тебя, Гай, не выходи сегодня из дома, отложи заседание сената, — говорила она. — Дурной сон привиделся мне, — я вся дрожу от страха и волнения…

— Пустяки, — засмеялся Цезарь. — Мало ли дурных снов снится нам?

— Умоляю тебя, прибегни к мантике или жертвоприношениям…

Цезарь молча одевался.

Когда жрецы возвестили, что знамения неблагоприятны, а гаруспик, советовавший остерегаться мартовских ид, многозначительно взглянул на диктатора, Цезарь вызвал Антония и приказал объявить сенаторам, что заседание отложено.

Антоний, такой же суеверный, как и Цезарь, сказал:

— Если боги предостерегают своего потомка, то не следует пренебрегать предзнаменованиями.

Заговорщики торопились умертвить Цезаря, опасаясь наплыва в Рим ветеранов, которые должны были составить почетный отряд при выезде диктатора из столицы. И убийство было назначено на мартовские иды.