Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун

— Такую видел?

Книга называлась так: «Арифметика сиречь наука числительная».

Челюскин признался — впервые видит.

— Что здесь написано? Читай.

— «Будет сей труд добре пользовать весь люд», — прочел рыжеволосый дылда.

— Весь люд! — гордо заявил учитель.

«Арифметику» сочинил сам Магнитский — об этом Семен узнает позже.

Навигацкая школа размещалась в Сухаревой башне. Как посчитали в Оружейной палате, эта башня более всего подходит для обучения будущих моряков: «Стоит на высоком месте; горизонт виден; можно примечать обсервацию и чертежи делать в светлых покоях».

Три яруса. Шатер. Витые колонны.

Спаренные окошки гляделись как корабельные иллюминаторы. Строение напоминало остановившийся бриг, поднятый над городом высокой волной. С верхнего яруса видны московские окраины, утопающие в садах, все заставы, куда сбегаются дороги владимирская, смоленская, тульская, рязанская, калужская…

По калужской дороге и приехал в Москву на смотр Василий Прончищев. К тому времени Челюскин постиг уже кое-что из флотских премудростей и встретил Василия примерно так, как закаленный морской волк — необученного кантониста.

Рад был Семка — слов нет! Но виду не показал.

— Что ж, тоже на штюрмана пойдешь?

Прончищев зарекаться не стал. Кем будет, тем будет. И штюрманом готов, и геодезистом. Гадать рано.

Этот светловолосый простодушный парень, «русский-тарусский», понравился Челюскину еще в первую встречу. На «лицедея» обиделся. А как в театруме сидел — не шелохнувшись, за чистую монету все принял. Зато алфабит про несчастного бедолагу так в лицах представил! «Мы с тобой оба в Оку впадаем, как два кораблика». Хорошо, черт, сказал!

Челюскин сразу взял над Прончищевым молодецкое покровительство. Дело в том, что Навигацкая школа ученикам жилья не давала — вот прокормочные, десять копеек, живи где хошь. Надо было помочь Василию устроиться.

— Хочешь жить со мною рядом? Знаю одного купчишку, светелку задешево сдаст.

— А где?

— Отгадай загадку, — предложил Семка. — Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун.

— Корова.

Улица, где проживал Семка, шумная, горластая, нахальная. По обе ее стороны лавки и мясные ряды. Туши свиней и коров на крюках; на высоком шесте при въезде — бычья голова с пустыми глазницами. Мясницкой улица называлась.

Ходьбы до школы минут пятнадцать. На выструганной доске у школьных ворот каленым железом выжжены слова: «О, тщательно любезный, услыши глас полезный».

В восемь утра на башне бьют часы. В классах звучит глас полезный — заунывный вой дьяка, читающего Часослов, окающий басок цифирного учителя Магнитского, говорок флотского служаки, показывающего, какие есть паруса…

Читать и писать Прончищев умел сносно. Скучно слушать «собрание всех письмен», как называл свой урок дьяк. Вася смотрел из окна на шатер — вот откуда голубей пускать!

Уезжая из дому, он препоручил дорогую голубятню татарчонку Рашидке. Сизари снились по ночам. Оглашенный свист как-то разбудил его среди ночи. Подбежал к окну. Тускло и одиноко желтел слюдяной фонарь, старый солдат дремал возле мясной лавки.

А то батюшка привиделся. Стучала над ухом деревянная нога с железной набойкой. Бегал по комнате, ругался. Вася раскрыл глаза — тот же фонарь, а под ним, присевши на задние лапы, скулила бродячая собака. Может, думала, что луна скатилась на Мясницкую с ее убитыми коровами, головой быка на шесте, со свиными тушами.

Иногда зачем-то вспоминалась дочь Кондырева. Пигалица ведь, а глаза слезами наполнились, когда Вася сказал, что навсегда покидает деревню — едет на мореходца учиться.

— И ты сюда больше не приедешь?

— На фрегате по Мышиге приплыву.

— А я хотела в театрум играть.

Прончищев засмеялся:

— Вот на фрегате и поиграем!

— Врешь ты, врешь все.

…На третьем ярусе под шатром — таинственная зала. Говорили, что оттуда звезды близко видать. Глянешь — хоть в ладони звезду забирай.

— Зала для обсерваций, — пояснил Семка.

Поди узнай, что есть «обсервация». Оказалось, зала для научных наблюдений за небом.

— Только звезды там можно увидеть?

— Ему звезд мало! — захохотал Челюскин. — А ты б чего хотел?

— Ну, Санкт-Петербург.

— Чего-чего? Санкт-Петербург? Да за милую душу. Завтра мне Андрею Даниловичу экзамент сдавать. Поведу тебя.

— А про что экзамент?

— Каково есть топографическое положение Москва-реки.

— Штюрманская наука?

— Самая что ни на есть.

— Плохо все же, Семка, что нет в Москве моря. Река только.

— Это верно. Москва-море все же лучше, чем Москва-река.

— А вдруг бы Богимово затопило?

— Не, лучше пускай река будет. А то и мое родное Борищево затопит.

— Так возьмешь на экзамент?

— Когда это борищевские богимовских омманывали?

Навигатор Андрей Данилович Фархварсон своими руками сотворял всяческие морские приборы для мореплавателей — квадранты, градштоки, буссоли. Он приехал в Россию по приглашению Петра I, а до этого был профессором Эбердинского университета в Англии.

В круглой зале для обсерваций он дневал и ночевал. «Живу между небом и землей, — говорил он, — но ближе к небу».

За кафедрой стоял редко. Живчик необыкновенный. В круглой зале — между небом и землей — носился как белка в колесе.

Сейчас профессор в классе был один. Держал в одной руке циркуль, в другой линейку. Рисовал на бумаге какие-то линии, полукружья. Отбегал в сторону, возвращался к столу, прицеливался глазом на сделанную работу.

В окошки залы, как в бойницы, выставлены зрительные трубы на раздвинутых, словно у циркуля, ножках.

— Можно, Андрей Данилович?

— А, Тшелюскин! Входи.

Фархварсон нацелил глаз на новенького.

— Кто есть?

— Имеет охоту до обсерваций, Андрей Данилович. Дозвольте остаться.

— Пусть!

Профессор отложил циркуль.

— Тшелюскин, я давал тебе занимательное задание. Ты обошел берега Москва-реки?

— Да.

— Тогда послушаю.

Прончищев с интересом слушал рассказ Семки. Он узнал, что Москва-река вступает в город при диком урочище Трех Гор, пробивает себе русло через кулижки — болота. От Дорогомилова поворачивает прямо на южную сторону. На левой стороне имеет берег весьма гористый. У Девичьего монастыря в Москву-реку вливается речонка под именем Сетунь, речушка паршивая и не судоходная.

Тут Фархварсон перебил Семку:

— Тшелюскин, река может быть не судоходной. Но паршивой?

— Грязная. Как корыто для помоев.

— Нехорошо так говорить топографу. Не-хо-ро-шо.

Далее нисколько не смущенный Семен поведал, что у Новодевичьего монастыря река поворачивает на восток, к Воробьевым горам, а до того река упадала в луга Девичьего поля.