Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун

— Васька! Пошли!

— Куда, Семен?

— Нам кусок острова дали. В лоцию положим.

Камни, покрытые темным, скользким мхом. Хвойные дерева оплели узловатыми корнями валуны. Мрачно. Сыро.

За отмелью — угловатые рифы.

На твердом картоне Челюскин рисует все изгибы береговой линии заданного румба. Прончищев разматывает веревку, размеренную на дюймы. Сейчас он узнает глубины…

Поработав часа два, двинулись по отливу. В узкой скалистой теснине нашли Харитона и Дмитрия Лаптевых.

— Сделали лоцию?

— Ага!

— Покажите. — Семен придирчиво осматривает картон. — Неплохо.

— Вирибус унитис! — Харитон хохочет. — Соединенными усилиями.

— Латинист!

— А то! — гордится Харитон.

— Нашел чем удивить. То ли я не знаю латыни. Пожалуйста! — Прончищев весело демонстрирует свои знания латыни: — Вилы — вилатус, воз — возатус, навоз — навозус.

Челюскин изогнулся, ловко просунул голову меж ногами Васьки и, посадив его на плечи, с диким ржанием понесся по берегу: «Навозус на возатусе».

— Ребята, выручайте!

Дмитрий и Харитон повисли на руках Челюскина. И Семен всех троих поволок на себе.

— Поняли, кто есть среди вас Геркулес? — Но не выдержал, поскользнулся, и вся гогочущая орава плюхнулась в воду.

— Вот чертяка! — отряхиваясь от брызг, ворчал Харитон. — Искупал в своем оцеанусе глациалиусе.

— Силен! — восторгался Дмитрий. — Ничего против не скажешь. Я, ребята, предлагаю назвать наш остров в честь этого Геркулеса. Кажется, неплохо: остров Челюскина.

— Не-а! — Челюскин замотал головой. — Маловат для меня. Мне оцеанус подавай. Вас двое. Вам и остров. Остров Лаптевых! Каково?

— Ага, ему — оцеанус, а нам — так остров! — загнусавил Харитон. — Если на то пошло, согласны разве на море. Верно, Димушка?

— Ну дайте мне тогда. Я человек простой. — Васька протянул ладонь: — Подайте островок, подайте островок…

— Черт с ним! — расщедрился Семен. — Пусть берет. Не пропадать же добру.

…На следующее утро покинули остров.

Сквозь тонкие переборки было слышно, как гангутский кавалер разорялся на палубе:

— А ну — в рей, грот, фал! — прибавим узлов!

Весла выверенно поднимались и опускались в воду, казались воздушными и нераздельными, как крылья гигантской птицы.

В скалах Финского залива таятся коварные ветры. Но сейчас залив был безобиден, он послал галере легкий ветерок.

— Остро-о-о! — ликующе крикнул Семен.

— Остро! — охотно согласился гангутский кавалер, прибавивший астрономических знаний, но не отрешившийся от старых морских выражений. О, служака никогда не произносил «норд-ост», но непременно — греко. Норд-трамунтана. А утро всех ветров — ост — звучало в его устах как имя пряного цветка — леванте. Но южный ветер… Какое слово — рокочущее, как прибой, стремительное, как полет альбатроса. О-остро-о! Не отсюда ли «остров», вырастающий из ветра, от режущих подводных риф?

Профессор Фархварсон стоял на носу галеры, подставив лицо ветру. Его пронзило острое, счастливое ощущение жизни; высоким голосом пропел Гомеров стих:

И оглянулся на парней: каково? Навигатор, астроном, звездочет, а не чужд элоквенции, или, как там, поэтическому красноречию?

Милостивый государь мой батюшка Василий Парфентьевич!

Вот уже пять лет минуло, как покинул я Богимово. Вы бы и не признали меня теперь. Учебе скоро моей конец, пойду служить на корабль. Я теперь знаю градшток, пелькомпас, астролябию, квадрант — это первые штюрманские инструменты. Читаю небесные светила и звезды. Я крепок, здоров.

В последнем своем письме вы дали знать, что Федор Степанович Кондырев решил переменить местожительство и трогается обозом со всем семейством в Санкт-Петербург. Сейчас это делают многие дворяне. Домов здесь строится много, от подрядчиков нет отбоя. Имея столь крепкое поместье, какое у Кондырева, в столице можно жить в полное удовольствие.

Батюшка, передайте Кондыреву, что я буду рад увидеть его в добром здравии и расположении. Буду рад увидеть и супругу его Анастасию Ивановну и дочь Татьяну.

Случай бывать у них льстит мне.

Прошу, батюшка, не оставить меня вашею родительскою милостью.

Милостивый государь батюшка Василий Парфентьевич!

Сразу хочу сообщить, что принял меня Федор Степанович ласково. Купили они дом в самом центре, близ Невского проспекта.

Все ваши деревенские гостинцы мне вручены.

Теперь моя комната заставлена варениями и солениями. Мой друг Челюскин великий охотник до богимовских настоек и малинового сиропу.

А друзья мои, братья Лаптевы, все яблоки поели. Еще шлите.

Признаться, я не узнал в Татьяне Кондыревой той девочки, что лазала ко мне на голубятню. Встречей с нею я был достаточно смущен.

Пишу поздним вечером. Завтра с утра идем в залив производить новые обсервации.

Прошу передать сердечный поклон Анне Егоровне.

Скажите Рашидке, что я помню его. Будьте к нему снисходительны.

Впрочем, прося вашей родительской милости к себе, остаюсь ваш сын Василий Прончищев.

С ранних лет наперсницей Тани Кондыревой стала Лушка, сирота, дочь рано умерших барских слуг. Назвали ее в честь святой Лукерьи.

Обе умели читать-писать, а пуще всего пристрастились к рисованию и вышивкам. Это была одна из причин, почему Федор Степанович решил жить в столице — учить дочь «живописному ремеслу», дать надлежащее направление ее дарованию.

Таня довольно точно схватывала наружность человека. По рисунку на цветном холсте вышивала цветными нитками портрет.

Среди ее многочисленных вышивок был и автопортрет. Круглолицая девушка. Тонкая талия. Распашное книзу платье «модест», весьма в то время модное. Прическа представляла собою пучок локонов, сколотых на затылке нитями жемчуга. Из-под платья выглядывали атласные туфли.

В жизни Таня была живой, хорошенькой девушкой, наблюдательной, при случае острой на язык. Ей только что исполнилось четырнадцать лет.

Прончищев стал бывать у Кондыревых. Федор Степанович расспрашивал об учении, о Васиных товарищах. Мать Тани, Анастасия Ивановна, встречала Василия сдержаннее. Во время разговора раскладывала пасьянс. Было неизвестно, на что она желала получить ответ. Чаще всего недовольно морщила губы.