Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун

— Милостивый государь! — вскричал Питер. — Нас ждет удача. Так я загадал.

И он вскинул над головой пилу, блеснувшую щучьим серебристым телом, острыми зубьями.

— Не схватиться ли, сударь, нам пилой двуручной? — шутливо отозвался Прончищев.

Глядя на лейтенантов, и служивые работали весело и споро.

Один случай еще больше сблизил Прончищева и Ласиниуса.

Полновластным хозяином этих таежных мест был воевода Никита Хоробрых. В свое время он служил офицером в оружейном приказе. Был судим за взяточничество, выслан в Сибирь. Опала длилась недолго. Вскоре был поставлен начальником Усть-Кута. Тут Хоробрых дал волю своим низменным инстинктам. Место отдаленное — полный хозяин, пуп земли, вершитель судеб местного населения.

Уже в первые дни по прибытии отрядов в Усть-Кут к Прончищеву стали приходить обиженные люди. Жаловались на непомерные воеводские поборы. Хоробрых установил для усть-кутцев своего рода ясак: три соболиные шкуры в казну, четвертую себе. Возмущение вызывали его дикие вакханалии: насильничал над молодыми девушками, устроил у себя дома настоящий гарем.

Прончищев выслушал жалобы. Чем он мог помочь? Его никто не наделял полномочиями вершить закон, вмешиваться в местные дела.

Возмутился же он, когда Хоробрых распорядился «для устрашения беглецов» поставить на берегу Лены несколько виселиц.

Рассвирепевший Василий ворвался в воеводскую канцелярию.

— То мой приказ, — спокойно объяснил воевода. — Ваши люди бегут с моими ссыльными. Пусть знают, что их ждет. Щадить никого не стану.

— Это своевольство. Прошу убрать виселицы и не распространять свою власть на матрозов.

Холодными глазами Хоробрых погасил пыл лейтенанта.

— Господин Прончищев, вы бы лучше о себе подумали. В ваших списках числится государев ослушник Игнатий Сутормин, определенный на поселение в здешних краях. Он ведет противоправные речи. На него показано «слово и дело».

— Это безобидный старик. Нашел сына спустя годы. И полезен нам: скорняк, сапожник, умеет лечить.

— Я велел его арестовать. Будет произведено дознание.

Прончищев побелел от негодования:

— Как смеете?

«Слово и дело» — так в те времена назывался донос политический. Ничего не было страшнее этих двух выкриков. На кого «слово и дело» показано, считай того человека пропащим.

О, это Прончищев хорошо знал.

В отряде его поджидал Федор Сутормин. Слезы текли по щекам матроса.

Прончищев положил ему на плечо руку. И этим непроизвольным жестом было сказано так много. И что старика взял в экспедицию, а уберечь не смог. И что власти не хватает, чтобы укротить немилосердного воеводу.

Так они стояли, соединенные одной бедой и виной.

А потом был страшный день. Возвращаясь с матросами из тайги, Прончищев увидел на одной из виселиц повешенного старика. Забился в плаче Федор: «Батю-юш-ка-а!..» Боцман Медведев закатал рукава: «Айда, ребята к воеводе». С большим трудом Прончищев и Челюскин остановили разгневанных матросов.

Таня ждала Василия. Поставила перед ним миску щей. Прончищев не притронулся к еде.

Вечером Прончищев совещался с Питером Ласиниусом.

— Не могу оставить безнаказанным злодеяние. Как быть, лейтенант?

Ласиниус тяжелыми шагами ходил по комнате. Взгляд его был жесток.

— Василий, ты можешь рассчитывать на мою помощь. И я разделю с тобой ответственность. Слушай, что скажу.

…Поздним часом двинулись они к воеводскому подворью. Стараясь не шуметь, через сени вошли в горницу. Сутормин держал смоляной факел. Хоробрых в исподнем, заспанный, ничего не ведающий, кинулся им навстречу:

— Кто таковы?

— Одевайся! — приказал Прончищев.

Хоробрых рванулся к стене, снял ружье.

— Прочь из дома…

Челюскин подскочил к воеводе, подмял его, крепко сцепив запястья.

— Не баловать. Наизнанку выверну.

— Господи, за что?

Через огороды воеводу повели в тайгу. Метрах в трехстах от подворья остановились. Луна высеребрила опушку, бледное лицо воеводы.

— Объясните, чего вы добиваетесь? Это насилие.

— Ты был офицером, говорят? — спросил Прончищев.

— Я и сейчас офицер Ея Императорского Величества.

— Тем лучше. Учиним суд офицерской чести.

— Вас кто на то уполномочил? — взвился от ярости Хоробрых.

— А вот он. — Прончищев кивнул на матроса Сутормина. — Батюшка его, тобою повешенный…

— Я долг свой выполнял.

— И мы выполним свой долг. Не прогневайся уж, господин Хоробрых. Так вот. Именем Российского флота мы, лейтенанты Прончищев и Ласиниус, штюрман Челюскин, в согласии со справедливостью, с совестью человеческой приняли решение — всыпать тебе за учиненные злодеяния над усть-кутцами, за палачество двадцать матросских «кошек». Приговор наш окончательный.

О, Хоробрых слыхал о матросских «кошках», жуткой плети об нескольких концах. Не приведи господь испытать ее!

Воевода взвыл от ярости:

— Вы ответите за самоуправство! Все будет доложено по начальству.

Прончищев кивнул Сутормину. Матрос отошел назад, вытянул из-за кушака кнутовище. С оттяжкой хлестнул по спине воеводы. Так же невозмутимо отпустил вторую, третью «кошку».

Прончищев не чувствовал жалости к всхлипывающему, мычащему от боли палачу. Всякая жестокость, с которой ему в жизни доводилось встречаться, вызывала в нем протест. Сейчас он был спокоен. Не злобная месть, но неподкупная правота чинила свой суд. И когда суд свершился и Хоробрых получил сполна все двадцать «кошек», Прончищев сказал:

— Теперь, воевода, жалуйся кому угодно… Ежели посмеешь. Но не советую. Уж больно рыло у тебя в пуху…

Челюскин поднес к лицу воеводы кулак.

— Обратно ведь возвращаться будем. — И хоть жест этот был по-мальчишески наивен, зато кулак — внушителен.

Через два дня экспедиция на дощаниках отошла от Усть-Кута вниз по течению. Жители провожали моряков. Воеводы среди них не было. Он еще раньше приказал убрать виселицы.

А старика Игнатия Сутормина похоронили на берегу Лены под барабанный бой.

Никогда река Лена не принимала столько барок, лодок, плоскодонников.

Караван шел к Якутску.

Сыздавна Лена исчислена старожилами.

Бесхитростные лоции обнаруживали скорее приметливых, домовитых крестьян, нежели мореходов.

О притоках Лены в ее верховьях «скаски» бывалых людей с удивительной простотой сообщали:

«От Жилимжи реки до реки Авалагды полдни ходу, впала в Лену реку с правой стороны, течет с камени…»

«От тех пашенных мест до реки Илги три дни ходу, впала в Лену с правой стороны, течет ис камени. А на вершине кочуют многие брацкие люди».

«От усть Куленги реки до реки Онги судовым ходом два дня, а пешему день ходу. Конем половина дни. Течет ис камени. Хлеб у них родится просо, и оне Васька Витезев со товарыщи то просо видели».