Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун

Таня опустилась на колени, прислонилась лбом к деревянному кресту, шептала: «Прончищев, Прончищев, родной, единственный мой! Я здесь, услышь меня. Услышь…»

Утром Челюскин и Рашид нашли ее в беспамятстве у свежего холма.

Татьяну Прончищеву погребали с воинскими почестями. Наверно, ни одна женщина в XVIII веке не удостаивалась, кроме императриц, такого почета.

Гроб с ее телом поставили в могилу мужа.

К кресту прибили поперечную доску с надписью: «Памяти славного Прончищева и его жены Прончищевой».

Закутанный в бараний тулуп Рашид сидел у входа в тесную штюрманскую каморку. Он ждал, когда его позовет Челюскин. Изредка открывал тонкую дощатую дверку:

— Ваше благородие, может, чайку…

Никогда Семену не было так тяжко. По жизни он шагал легко, весело, ни в чем не сомневаясь. Никому так не верил, как Василию. Когда Прончищев назвал командору Берингу имя штюрмана, какого бы желал иметь рядом, Семен нисколько не удивился. А кому же, как не ему быть? Принял предложение без всяких раздумий, хотя ясно и не представлял, на кой Прончищеву сдался этот Таймыр?

Одно лишь дружество стронуло Челюскина с Балтики. Какая разница, где служить? Лишь бы вместе! Камчатка не Камчатка, Таймыр не Таймыр.

И так было, пока не прибыли в Якутск, не спустились в темные подвалы воеводского архива. Вот тут вдруг что-то произошло с ним. «Скаски» ведомцев, этих окаянных землепроходцев, зазвучали живыми голосами. Во мужики! До смертного часа покоя не знали. Сколько их было, что звали в гибельные льды, в богом проклятые дороги Ледовитого моря? Вот когда Челюскин понял, на какое дело Василий замахнулся, какая упругая ниточка вела его от самого гошпиталя до Таймыра. Всю жизнь эта ниточка прострочила…

Челюскин ворочался с боку на бок, придерживал пальцами дергающееся веко.

Таймыр, Таймыр… «Линии на карте — жилки, по которым бежит кровь», — вспоминал слова Прончищева.

Рашид раскрыл дверь:

— Ваше благородие, до вас Данилов.

— Кто?

— Якутский ихний начальник.

Старшина усть-оленекского племени протиснулся в штюрманскую каморку. Поклонился. Сел у столика.

— Твои люди говорят, что опять пойдете на Таймыр.

— Пойдем.

— Карту рисовать?

— А тебе какая забота?

— Не ходи больше во льды. У нас, якутов, есть карта.

Старейшина вынул из-за пазухи пожелтевший свиток.

— Я не хотел раньше давать. Теперь дам. Зачем гибель принимать?

Развернул свиток, разгладил ладонью.

— Бери. Покажешь начальникам, которые вас сюда послали. Они спасибо скажут.

Челюскин вглядывался в лист бумаги, мало что понимая.

— Я тебе расскажу, — молвил Данилов. — Смотри. Тут вся наша якутская земля. Вот нижний мир с Ледяным морем. Тут вот — преисподняя. А меж ними — мир средний. Орто Дойду Олово — так он зовется на нашем языке. Здесь светит солнце, течет река Лена. А по другую сторону страна Хоргон айы тойона. Где Таймыр. Тут все показано. Бери. Женщина, которая умерла, сделала нам добро. Я тоже хочу вам отплатить добром.

Нет, этого человека нельзя было обижать. Челюскин положил ему на плечо руку.

— Бери, бери. Мне взамен ничего не надо. Если только дашь одну картинку. У жены начальника было много картинок.

Челюскин обхватил ладонями голову, сжал виски:

— Эх, Данилов! Жить бы в вашем мире… Хоргоне тойоне.

Все имущество Прончищевых: сундук с вещами, мундир лейтенанта, кортик, портупея — перешло Рашиду. Дневник командира он упрятал в дорожный баул. Вернется в Богимово — все отдаст Василию Парфентьевичу.

Боцман Медведев поставил ограду на могиле, покрасил ее, присыпал светлой речной галькой. Подолгу сидел на камне…

Дубель-шлюпка, стянутая тонким льдом, стояла в тихой заводи. Люди сошли на берег. Боцман проверил судно. Примостился на корме, сосал трубку.

Вестовой лейтенанта вынес из капитанской каюты клетку с гусями. Птицы не привыкли к воле. Они не знали свободы. Были неуклюжи и опасливы. Рашид прутом их расшевелил.

Гусак захлопал крыльями. Два его глаза, розовые капли в веках, были беспокойны. И гусак еще раз захлопал крыльями, то ли отряхиваясь, то ли желая понять, на что они годны. Через эти взмахи к гусаку вернулся инстинкт перелетной стаи.

— Лети! — приказал Рашид.

И гусак, ощутив подъемную силу крыльев, набрал высоту.

Теперь Рашид расшевеливал гусыню.

— Ну!

Полет придал гусыне стреловидную форму. Неповоротливая на земле, попав в струю ветра, сама ветром наполнилась.

На заснеженном берегу собрались оленекские ребятишки. Они весело выкрикивали единственное знакомое им русское слово:

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

Вернемся в Санкт-Петербург.

Каземат. Камера смертника Харитона Лаптева. Мы его оставили в те часы, когда он ждал прихода палача.

Так уж повелось на Руси, что в тени неправедного правосудия ждет слова сама Справедливость. Часто она опаздывает, порой на годы, на десятилетия, на века. Ее календарь вневременной, вне сроков, какими живет богиня правосудия Фемида. Но какое же счастье, когда тень скоро рассеивается и взору предстает во всей своей нагой правоте Истина.

Так произошло и в нашем случае.

Справедливость не замедлила явиться.

Ее поторопил обер-секретарь Сената Иван Кириллович Кирилов.

Вникнув со всей обстоятельностью в дело, он понял: команда фрегата «Митау» стала жертвой ошибки адмирала Гордона, командующего эскадрой. Определяя задачу, он не указал в ордере среди предполагаемых противников французский флот. Сейчас не время докапываться до истоков этой ошибки, а может быть, и преступления. Факт тот, что капитан Дефремери и его ближайшие помощники имели естественное право положиться на честь судов нейтральных. Мог ли думать Дефремери, отправляясь на борт французского флагмана, об ожидавшем его вероломстве? Кирилов взял во внимание и то сопротивление, которое оказали матросы и офицеры «Митау», когда судно было взято на абордаж. Князь Вяземский и мичман Лаптев встретили врага с оружием.

Одним словом, трусости проявлено не было. Не говоря уже о предательстве.

Следственная комиссия во главе с контр-адмиралом Дмитриевым-Мамоновым из всех обстоятельств дела взяла лишь то, что лежало на поверхности, не дав себе труда совокупно оценить горестное происшествие.

Именно так и докладывал обер-секретарь императрице Анне Иоанновне.

Закончил он так:

— Верные ваши слуги уповают не только на высокое милосердие, но и просят, ежели на то будет воля Вашего Императорского Величества, направить их на турецкий театр военных действий.