Наталья Иртенина - Царь-гора

С неба донесся глухой рокот, в голубизне среди пухлых подушек облаков возникли очертания летящего мамонта со стальной шкурой. Аглая, ускорив шаг, направилась к автостоянке.

— Что за огород из глупостей! — крикнул ей в спину Федор и пошел следом. Ему хотелось догнать ее, развернуть к себе и, не дав сказать ни слова, зажать ей рот губами, целовать до тех пор, пока хватит воздуха, мучительно и сладостно. Но останавливало отчетливое понимание, что за это рискованное действие придется поплатиться — самое меньшее ударом невидимой дубины промеж глаз. Даже просто взять ее за руку он бы теперь не решился.

Вертолет заходил на посадку. С земли ему грозил кулаком толстобрюхий охранник автостоянки. Митя, высовываясь из кабины, весело кричал в ответ.

«Все бабы истеричные дуры», — зло подумал Федор.

— Что вы там говорили о прежних счетах? — остановившись, но не оборачиваясь, спросила Аглая. Очевидно, ход ее мысли принял иное направление.

— Чистую правду, — хмуро ответил он, следя за маневрами вертушки, виртуозно пристраивающей свою тушу на свободном пространстве между иномарками.

— У этой женщины ребенок от вас? — перекрикивая рев вертолета, осведомилась Аглая.

— Какой женщины? — ошеломленно повернулся к ней Федор.

— Той, которая вас преследует. Или все-таки нет никакой женщины?

— Есть, — прокричал Федор. — А ребенка нет и быть не может. Какие вообще дети от существа, чья инфернальность не вызывает сомнений?

Вертолет укрощенно затих и стал смирен, тяжелые лопасти винта обвисли наподобие опахал. Митя сделал приглашающий жест: «Залазьте».

Лишь когда вертушка взмыла в воздух, Аглая выдала свое волнение:

— Вы уверены?

— А я могу у вас спросить, — обиженно съязвил Федор. — Вы прелестно лжете, милая барышня, но теперь и вам придется выложить всю правду. Я видел эту девку на вашем рисунке, который вы так поспешно разорвали. Так кто она, по-вашему?

Минуту Аглая сидела молча, с поникшей головой, оцепенело сжимая ладони коленями, и наконец вымолвила:

— Не знаю. Думаю, она сторож. Охраняет древние тропы в горах и забирает себе…

— Что? — выдохнул Федор.

— Что захочет. Что ей отдают.

Она произнесла это таким несчастным голосом, что Федору сделалось муторно и совестно, захотелось встать на колени и бить себя кулаком в грудь.

— Она забрала жизнь моих родителей. Теперь она хочет тебя.

— В каком смысле — «хочет меня»?

— Ты что?! — вскинулась Аглая, зардевшись. — Она же не человек.

— Ну да, суккуб, — сказал Федор, наконец заметивший ее обращение на «ты», а следовательно, существенное потепление их отношений. И это не могло не воодушевлять, невзирая на страшно нелепое содержание разговора.

Аглая отвела глаза и надолго замолчала. Федор принялся раздумывать о том, не попробовать ли обнять ее, хотя бы за плечи, и не станет ли этот невинный жест новым поводом к похолоданию между ними. Вроде бы пустяк, но вопрос серьезный, едва ли не жизненно важный.

— Тебе нельзя ходить в горы, — сказала она. — По крайней мере в одиночку.

Федор озадачился.

— А с кем мне туда ходить? С дедом Филимоном и бабушкой Евдокинишной?

— Со мной, — ответила она просто.

Федор на миг пришел в замешательство, но потом догадался, что она предлагает себя в роли оберега, не имея в виду ничего такого, о чем он сам, зайдя в мечтах слишком далеко, подумал в первую очередь.

— Да, с такой охраной мне сам черт не будет страшен, — заключил он.

Внизу волновались на ветру желтые подсолнуховые поля, и тянулись извилистой лентой дымчато-синие перелески, казавшиеся сверху стадами древних окаменевших мастодонтов. Горы впереди сверкали на солнце белым и голубым жемчугом озер, лохматой ниткой водопада. Федор решил, что самое время подбить итоги дня:

— Как твоя городофобия?

— А что с ней может случиться? — рассеянно ответила Аглая. — Город — плоский. В нем тесно.

— Я так и подумал. Лучше гор могут быть только горы. А город — этот так, удобства.

Раскрыв воспоминания прапорщика Чернова на случайной странице, он уткнулся в загадочно-манящее название — Царь-гора. В одном этом имени заключалось целое богатство. Он представил ее себе — царственная осанка крутых склонов, зелено-голубая мантия лесов и белоснежная шапка-венец на остроугольной вершине в серебряном нимбе облаков.

Федор закрыл книгу и дал грезам унести его на эту бесконечно высокую гору, на которую когда-нибудь он въяве совершит паломническое восхождение. Даже если, карабкаясь по ней, он выбьется из сил и превратится в камень, жалеть будет не о чем. Потому что в каждом шаге по ее бархатным склонам и в каждом ползке по голым скалистым кручам не будет ничего, кроме свободы. Свободы, соскребающей с души все лишнее, налипшее за долгие годы.

Черная тайга, тесно обступавшая железную дорогу, казалась ведущим в никуда туннелем. Проход все сужался, мохнатые вековые стволы плотными рядами подступали ближе, и чудилось, что где-то впереди они сомкнутся и поглотят дорогу вместе с осторожно, словно на ощупь, ползущим по ней составом. Синее декабрьское утро мертвым светом проникало в вагон, обволакивало предметы: стакан в подстаканнике с недопитым чаем, раскрытую лакированную шкатулку красного дерева, американский кольт, золотой медальон с локоном светлых волос. Кроме локона, в медальон была вправлена обрезанная по краям фотокарточка. С нее едва заметно улыбалась молодая женщина с нежным овалом лица и умными глазами, в которых навсегда запечатлелось предчувствие неведомой беды.

Щелкнула застежка медальона, Шергин вернул его в шкатулку, закрыл крышку и провел рукой по лицу, снимая усталость. Поезд, будто осмелев, набирал скорость, отчаянно пробивая себе путь из черного таежного туннеля. Колеса глухо выстукивали рельсовый марш, синий рассвет разбавлялся мутной серостью. Вдруг поезд захлебнулся в своем отчаянном беге, словно получил удар по физиономии. Колеса жалобно завизжали, вагоны клацнули сцеплениями, стакан перевернулся, выплеснул чай и грянулся об пол. Шергин затылком бумкнул о стену купе, шкатулка съехала со стола к нему на колени. Состав, прокатившись еще немного, встал с пронзительно прошипевшим выдохом. Дверь купе отдернулась, испуганно вытаращился, прижимая руку к голове, Васька:

— Красные, вашбродь, партизаны!

Шергин рванул вниз окно, высунулся в морозное утро. Тайга вдоль дороги ватно безмолвствовала, впереди с паровоза кто-то соскочил в сугроб и побежал, переваливаясь, к рельсам. Шергин закрыл окно и взял со стола револьвер. Васька, забившись в угол, тупо рассматривал осколки стакана на полу.

— Сиди тут, — велел Шергин.

Сойдя с поезда, он пошел вдоль путей к паровозу. Из раскрытых дверей теплушек, оживленно гомоня, выпрыгивали солдаты, разминали ноги в сугробах, тут же, не отходя далеко, справляли нужду. От головы состава бежал унтер-офицер, махал рукой и с перекосившимся лицом ошеломленно орал, разнося весть: