Наталья Иртенина - Царь-гора

— Поди прочь, — отмахнулся полковник. — Нет, погоди. Стой.

— Стою. Гожу.

— Сейчас же позови прапорщика Чернова.

— Чтоб он уговорил вас съесть мясо? — уточнил Васька.

— Немедленно!! — рявкнул Шергин.

Ваську сдуло как ветром.

Прапорщик Чернов, за время похода ставший на полголовы выше и еще худее, чем был, когда его выловили из уральской реки, смотрел на полковника непонимающе.

— Я видел, — ломким, неустановившимся голосом говорил он. — Своими глазами.

— Ты видел, как убили всех троих? — медленно чеканя слова, спросил Шергин.

Миша Чернов моргнул и ответил не очень уверенно:

— Да.

— Вспоминай!

Прапорщик почесался, потянул носом, снова моргнул и уставился на Шергина почти испуганно.

— Ну?

— Марью Львовну помню… штыком. Ваньку малого… по голове.

— Как убили Сашу, ты видел? — Шергин от напряжения привстал с камня, на котором сидел.

— Нет, — выдохнул Чернов. — Не видел. Я только подумал…

Шергин снова утвердился на камне, перевел дух.

— Он жив.

— А? — раскрыл рот прапорщик.

— Мой сын жив. Они не нашли его.

Миша Чернов был потрясен.

— Я… я…

— Молчи, — велел Шергин, — и слушай внимательно. Через какое-то время мы уйдем отсюда вниз. Я хочу, чтобы ты запомнил все, что здесь. Оглянись.

Прапорщик послушно повертел головой.

— Я хочу, чтобы все это осталось в тебе — гора, озеро, эта трава, эта Пасха, купание солдат. Чтобы ты сохранил в себе эту высоту. Ты меня понимаешь?

Чернов ответил энергичным кивком, хотя изумленное выражение его свидетельствовало, что понимает он мало.

— Ты обязательно останешься жив, — продолжал Шергин с нажимом, словно приказывал остаться в живых, — и уйдешь за границу…

Прапорщик снова не сумел совладать с мышцами лица, поддерживающими на месте челюсть.

— Я?.. Я не уйду… Никуда я не пойду из России.

— Пойдешь. Отыщешь себе пристанище за границей. Будешь жить и хранить Россию там. А потомки твои пусть возвращаются, когда будет можно.

Миша мотал головой, сначала медленно, потом быстрее.

— Нет.

— Да! Посмотри туда.

Шергин показал рукой наверх, на покрытый ледником гребень горы, неровным и расщепленным кольцом окружающий долину.

— Туда мы не пойдем, — опять с нажимом сказал он.

Чернов, поглядев на отвесные, заледенелые стены, снова перестал что-либо понимать.

— А зачем… — выдавил он.

— Вот и я говорю — незачем нам туда лезть. Не по Сеньке шапка. Мы свою высоту взяли. Большего нам не дано. Остальное пускай берут наши потомки, если сумеют. Если им будет дано. А наша задача — сохранить для них это.

Он обвел жестом маленькое горное каре с озером и цветущей прибрежной полосой, с отдыхающими солдатами.

— Но они сумеют. Это обетование… я получил его здесь. Обетование о потомке. Мой сын жив…

Шергин вдруг затрясся и закрыл лицо руками.

Прапорщик Чернов смущенно отвернулся и еще раз смерил взглядом крутые скалы, хмурые, совершенно неприступные.

— Это какой же дурак туда полезет? — нарочито грубо спросил он, чтобы не дрожал голос.

— Я не знаю, — сказал Шергин, резко отдернув руки и вернув себе нормальный вид. — Но дураков в России с избытком хватает сейчас.

Миша Чернов окончательно сконфузился, видя, что смысл разговора уходит от него все дальше.

— Ступай, — отпустил его Шергин. — Стой. Пообещай, что не забудешь этот разговор.

— Ага, — кивнул прапорщик, — ладно.

Тут же зарумянясь и вытянувшись во фрунт, он поправился:

— Так точно, господин полковник.

Оставшись один и прогнав Ваську, который явился напомнить о холодном уже мясе, Шергин вооружился огрызком карандаша, расстелил на валуне лоскут бумаги и принялся писать отвыкшей от подобных упражнений рукой. Слова поначалу выходили корявыми, жирными, затем буквы становились все тоньше и мельче и, не поспевая за мыслями, наползали одна на другую.

Он писал больше часа, взмок от напряженной работы и несколько раз торопливо оттачивал ножом затупленный грифель. Лишь в одном месте он запнулся и долго не решался продолжать. Наконец карандаш снова клюнул бумагу. «Россия спасена, я услышал эти слова здесь, они прозвучали так ясно, как будто рядом был кто-то, но никого не было, и все-таки они были сказаны, я не знаю, что эти слова будут означать через сто лет, наверно, что-то другое, но сейчас они звучат в моем сердце и, точно знаю, не только в моем, и означают одно: мы заслужили то, что заслужили, а теперь нужно смириться и терпеть, Русь всегда спасалась терпением, я хотел бы умереть здесь, на горе, но я нужен моим людям, солдатам, потому…» Слово «потому» он недовольно вычеркнул и продолжал: «Я чувствую, что скоро освобожусь, нет, уже свободен, я ничего больше не должен этой войне, я отдал ей все, что мог, нет, еще не все, осталось последнее…»

Алтай и прежде не скупился на яркость красок и художественные переливы оттенков. Но на высоте около трех тысяч трудно было ожидать чего-то, кроме черно-белого рисунка. Однако здесь тоже встречались вариации: опалово-синие пятна мхов, глянцевая ржавчина лишайников, киноварь скал, фиолетовые тени в складках горных пород, голубые ореолы ледников, салатные пучки травы, желтые увядающие маки. Как будто модный художник наляпал кисточкой разноцветные мазки и выставил свое произведение на поднебесный аукцион, где его могли вволю оценивать пролетающие по делам ангелы и гуляющие по облакам святые угодники.

Федор почувствовал себя одним из них, пробираясь по молочному туману облака, решившего отдохнуть на склоне. «В сущности, покорение горы не что иное, как паломничество, — вспомнил он свою старую мысль, — тут уже и до святости недалеко».

На третьи сутки восхождения он вплотную подобрался к верхней границе тундры, где мелкая жухлая трава клиньями врезалась в курумы — каменные осыпи и безуспешно пыталась взбегать на морщинистые скалы с шапками снега. К полудню четвертых суток Федор оказался в ледово-каменном мешке и до вечера обползал его стены в поисках пути. В сумерках он удачно провалился в узкую расщелину, уходившую наклонно наверх, будто лестница без ступенек. Заночевать пришлось здесь же, втиснувшись в поперечную трещину. О том, чтобы залезть в спальный мешок, нечего было и думать. «И для чего я терплю такие муки?» — спрашивал себя Федор, скрюченный в три погибели. В том же положении он исхитрился приготовить ужин — вскрыл банку консервной колбасы и наделал бутербродов. «Определенно, это у меня наследственное, — размышлял он. — С каждым часом я все сильнее ощущаю в себе гены полковника Шергина. Этого загадочного Франкенштейна с любящим сердцем и мистической судьбой… Но, с другой стороны, разве меня влечет наверх родственное чувство? Ничуть. Я совершенно свободен от подобной сентиментальности».