Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

Голицын поклонился и подошел к боярину Лыкову.

— Великие государи указали тебе, боярин, ехать по Хованских.

— Слушаю-ста, — был ответ.

— Да смотри, князь, не упусти зверя-то.

— Не упущу, князюшка, не упущу, — злорадно отвечал Лыков, — я напомню ему его похвалку: «Не всякое-де лыков строку»... А вот лыко— то и в строку вогнали…

Голицын улыбнулся.

— Истинно, — сказал он, — твое, князь, лыкоскрутит его, чаю, почище ремня.

— Скрутим, точно.

Действительно, через несколько часов от Лыкова прискакал гонец с известием, что воров и изменников Ивашку да Андрюшку везут, и что они уже в виду Воздвиженского. Тогда Софья приказала, чтоб их не ввозили во двор, а остановили бы за воротами и чтоб бояре вышли за ворота для прочтения приговора и присутствия при казни.

Бояре вышли в тот момент, когда рейтары из отряда Лыкова высаживали арестантов из телеги. Лыков сдержал обещание: его пленники так были перекручены простыми лыками, что не могли пошевельнуть ни одним членом.

Бояре сели на скамьи, поставленные полукругом, и Голицын велел подвести осужденных поближе. Старик глянул на своих судей, и на лице его отразилось выражение глубочайшего презрения. Многие из этих судей только сегодня раболепствовали перед ним, а теперь они-то именно и глядят на него строго и высокомерно. Только вечное холопство может так исказить людей, и старая Русь вся исхолопилась, озверела и исказилась до потери не только человеческого достоинства, но и образа и подобия человеческого. И ничто в свою очередь в такой мере не поселяет в людях высокомерия и гордости, как то же холуйство: ни у кого не бывает такой горделивой и величавой осанки, как у настоящего холопа.

Таких гордых холуев видел теперь перед собою князь Хованский.

— В чем мои вины? — спросил было он с такою же холуйскою гордостью, но вчера пресмыкавшийся перед ним, ныне судья, Лыков с подобающим величием осадил его.

— Твоих речей мы довольно слышали! — крикнул он. — Теперь послушай наших… Не все коту масленица.

— Лыковая твоя душонка! — прохрипел старик и замолчал.

— Добро-ста, царь Тараруй Горохович! — злорадно засмеялся Лыков.

Но Голицын велел читать приговор, и перебранка смолкла.

Во время чтения известного уже нам приговора Хованский несколько раз порывался было говорить, но Лыков всякий раз останавливал его.

— Твоя речь впереди, на том свете: там оправдывайся!

Но когда Шакловитый дочел до подметного письма, старик заплакал.

— О! Знаю, кто моей головы ищет… Господи! — он поднял голову кверху и, как бы обращаясь к голубому небу, с силою воскликнул. — Боже праведный! Когда его душа, кто моей души ищет, будет некогда так же прискорбна, даже до смерти, яко ныне моя, да не ниспадет на нее роса утешения, но да будет скорбь его лютее Каиновой.

Он плакал, и старческие слезы его текли по лицу и капали на пыльную землю, а он не мог даже отереть их, потому что руки его были связаны. Между тем Шакловитый, дочитав известное письмо, произнес: «Воровские дела ваши с оным письмом сходны, примите же смерть».

Но в душе старика еще шевелилась надежда. Рыдая, он просил свести его на очную ставку с доносчиками.

— Я укажу заводчиков, только не казните меня так скоро! Смилуйтесь, господа бояре!

Хитрый Милославский, роденька царевны Софьи, тут же сидевший с боярами, знаками подозвал к себе Сумбулова, что-то пошептал ему на ухо, и тот бросился во дворец.

В это время к осужденным подошла какая-то женщина, ярко и пестро, до шутовства разряженная, с красными и голубыми лентами в косе и с красным колпаком в виде греческой фески на голове. Это была известная всему двору дурка Степанидка, одна из множества постельниц царевны Софьи.

— Здравствуй, князюшка! — сказала она. — Чтой-то тебя спеленали, ручки-ножки повязали… Аль сосочку хотят дать молоденцу?

Старик злобно взглянул на нее и отвернулся.

— Али привередничает робеночек, что его спеленали? — приставала ехидная дурка. — А где же твоя колыбелька? Должно в застенке аль на лобном месте?

— Отойди, змея подколодная! — прошипел старик.

— А, бедненький Иванушка! — ехидничала дурка. — Вон сопельки-то распустил… дай-ка я тебе нос — от утру…

И она схватила его за нос… старик отшатнулся назад и плюнул в лицо своей мучительнице.

— Вот же тебе, гадина! Съешь!

— Ничего, утрусь, — спокойно отвечала дурка, — допреж сего ты всем носы-то утирал, а теперь вот я тебе нос утерла… Ха-ха-ха-ха!

В этот момент из дворца прибежал Сумбулов и громко произнес:

— Великие государи указали: вершить злодеев непомедля, без мотчанья, не слушая их затейных речей! Вершить без палача!

Милославский дал знак стременным стрельцам, стоявшим около осужденных. Они схватили их и повалили тут же на лежавший у дороги старый верстовой столб, лицом прямо на столб. Другие стрельцы со всего размаху ударили по обнаженным шеям несчастных. У старика Хованского кровь брызнула так стремительно и далеко, что залила все подметное письмо, которое держал в своих руках Шакловитый. Он бросил его на землю и отскочил.

Софья украдкой из окна верхнего терема смотрела на эту сцену, и в лице ее не видно было ни кровинки…

— Два гробика, два, — машинально шептали ее бледные губы, — нет, это не те, что видела Волошка в воде, не те… Те должны быть поменьше…

Прошло с небольшим четыре года. Зима 1686–1687 гг. стояла на Москве не жестокая, но снежная. По улицам и площадям Москвы стояли целые горы снегу, так что его не успевали вывозить из города, а подмосковные деревни, сады и огороды были совсем занесены сугробами, так что полевые и лесные птицы, вороны, галки и снегири, не имея возможности добывать себе корм на полях и в лесу за обилием снегов, стаями налетали в Москву и кормились чем Бог послал да московская нечистоплотность, которая всякий сор, отброски, помои, обглодки, негодный брак и все порченое выбрасывала, вываливала и выливала на улицы, на площади и на Москву-реку с Яузой. Даже осторожная сорока, которая, по московскому поверью, на сорок верст не подлетает к Москве, боясь ее гаму и шуму, даже сорока в эту зиму показалась на улицах, на площадях и на дворах московских, чем и привела в немалое изумление и смущение москвичей, которые, слыша, как иногда эта белобокая и длиннохвостая гостья стрекочет у кого-либо на задворках, покачивали головами и говорили:

— Сорока стрекочет, гостей пророчит.

— Да, точно, сорока-белобока до гостей охоча… Только это, поди, не к добру: ей бы в Москве не место.

— А поди ж ты! Я сколько лет живу на свете, а сороки в Москве не видывал.

— И я тоже говорю: быть худу! Накличет она нам гостей: либо татар, либо черкасов, либо литву да польских людей.