Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

— Гораздо, государь, — отвечает Алексашка.

— То-то у меня! А то онамедни ты сидел на седле пирожником…

Алексашка улыбнулся… «Нет, государь, я ноне навык этому делу…»

— Что ж ты стоишь, Борис? Я тебе сказал!

— В кое место изволишь, государь, ехать?

— На Кукуй, к Монцам, за Брантом, дело есть.

— Слушаю, государь.

Голицын торопливо ушел, боясь взглянуть вверх, на окна дворца, в одном из которых виднелась царица — мать и издали с тревогой следила за тем, что делалось около амбара.

— А ты пока, Франц, вели плотникам да конопатчикам обмыть бот гораздее, приготовить пакли да вару нагреть, — распоряжался расходившийся Геркулес, задумавший вырваться из объятий Омфалы — матушки.

— Слушаю, государь.

Но вот и лошади оседланы и поданы. Царь и дядька уже на конях. Алексашка также сидит на седле молодцом.

— Ну с Богом, в путь.

От дворца бегут стольники без шапок, запыхавшиеся, смущенные.

Петр даже не глянул на них, дал шпоры в бока лошади и поскакал. За ним Борис Голицын и Алексашка, а сзади два конюха.

Мать — царица, стоя у окна, только руками всплеснула… Господи! В кого он?..

Через несколько дней бот уже плавно качается на воде у берега реки Яузы. Веселый, оживленный, в костюме голландского юнги Петр быстро вскакивает в него по сходцам и делает «салют» боцману Крафту, который сидит у руля и держит в руках парусные снасти. За ним входят в бот Борис Голицын, Никита Зотов, Тиммерман и Алексашка в костюме голландского матроса.

По другую сторону Яузы на берегу стоят Гордон, Лефорт и Монс с дочками, приехавшие посмотреть на новую потеху царя.

Не утерпела и царица — мать, чтоб и тут не пошпионить за чадушком. Вон в сторонке стоит дворцовая «корета», а в окно ее из-за зеленой тафты тревожно выглядывает бледное, зеленоватое лицо самой матушки… «Господи! Долго ли до беды! А опрокинется?.. Помилуй Бог!»..

Бот отчалил от берега. Довольно свежий ветер дул вниз по течению реки. Брант сделал движение рулем, и бот повернулся носом против ветра. Петр стоял у мачты, бледный от волнения. Брант потянул снасти. Парус, беспорядочно трепавший по ветру и задевавший по лицу царя, вдруг надулся в одну сторону, накренил на эту сторону бот… вот опрокинется…

— Ах! Богородица! — испуганно вскрикнул Зотов, хватаясь за скамью.

— О-ох! Владычица! — донесся слабый крик из кареты.

Но бот, едва не зачерпнув воды, стрелой понесся против ветра и против течения. Петр выпрямился, словно вырос. Он был все такой же бледный, но ноздри его энергически вздувались, как у горячей лошади, огненные взоры жадно следили за бегом бота…

— Браво! Браво! Гох! — неслось с того берега, где стояли немцы.

Дочки Монса хлопали в ладоши, махали платками… Петр улыбнулся и рукою послал им приветствие…

Бледное лицо, выглядывавшее из окна кареты, исказилось тоской и болью… «А меня, мать-то, мать-то и забыл… Вспомнил девок — иноземок, а мать родную забыл…»

Бот повернул назад. Теперь парус его надулся ровно, прямо, и бот летел как птица. Петр, держась за мачту, дрожал от восторга… Крики немцев и русских, набежавших посмотреть на новую потеху царя, восторженные «браво», «гох», «ай да немец — колдун» неслись с обоих берегов Яузы. Стольники, стоя вблизи кареты, ажно об полы руками ударили.

— Уж и действо же галанское! Вот так действо!

Брант искусно повернул руль, передернул парусные снасти, бот дрогнул, накренился опять птицей полетел против ветра… Опять назад, опять против… От быстрого бега при порыве ветра бот ткнулся носом в берег. Брант справился с ним и повернул, но новый порыв ветра налетел сбоку и бот ударился носом в другой берег…

— Для чего так? — тревожно спросил Петр.

— Вода узка, государь, — отвечал Брант, — разгуляться негде.

— А где можно? — с дрожью спросил взволнованный юноша.

— На Просяном пруду, государь, там пошире будет.

— Нет, и там мало авантажу сыщем, — с недовольством произнес царь, — в море бы.

— Море далеко, государь, — вступился Зотов, — озеро бы большое, оно лучше.

— А какое? Где? Белоозеро?

— Белоозеро далеко, государь, и государыня — царица нас не пустит туда.

— Ах, Никита! Матушка! Все матушка! Я не ребенок… А где ближе, Никитушка?

— Да близко ничего нету, государь.

— Есть и ближе, государь, — вставил свое слово дядька.

— А где, Борис?

— А Плещееве озеро, государь, в Переславе… всего ходу до него сто двадцать верст… Ну, там можно разгуляться.

— И точно, оно не далече, — подтвердил и Зотов, — за Троицей, почитай, столько же, сколько до Троицы — Сергия… Да только и туда, государь, нас не пустит царица.

Не пустит! Это несносно! Это тюрьма… Он не девка, чтоб ему торчать в терему… Не воздухи же ему вышивать на церковь…

А сама поговаривает, что пора бы женить Петрушеньку…

Ба! Его осенила счастливая мысль… Надо обмануть богомольную старуху… «Ложь во спасение», — шепнула ему податливая совесть… «Попрошу матушку, чтоб отпустила меня к Троице на богомолье… Скажу, что обещание дал, чтоб не утонуть в Яузе ноне… Она поверит, она богомольная, отпустит с Борисом, с князем да с Никитой!.. А мы оттудова махнем в Переслав, лови нас!»…

И он тотчас же велел пристать к берегу и с жаром обнял Бранта.

— Спасибо, спасибо! Я этого никогда не забуду.

Радостный, счастливый, он бросился к карете матери, за ним стольники, он крикнул на них: «Долой! Я к матери иду!» — и, отворив дверцу кареты, повис на шее у матери.

— Матушка! Голубушка!

— Что, сынок? Что свет очей моих? Ах, сколь ты напужал меня!

— Голубушка моя, мамочка! Отпусти меня!

— Куда еще, светик мой? (В глазах уже тревога: опять что-то выдумал!) Куда, Петрушенька?

— На богомолье, матушка.

— Куда, мой соколик? (На душе полегчало.) К Иверской?

— К Троице, матушка.

— Добро, сыночек, я с тобою поеду.

— Нету, матушка! Для чего тебе? Я ноне обещание дал преподобному Сергию… Я испужался и дал обещание угоднику, чтоб не утонуть…

— Добро, добро, мое солнышко, поезжай с Богом да только не мешкай там…

Петр душил свою «старуху» в объятиях…

В 1689 году шестнадцатилетнего Петра Алексеевича женили. Прямо с потех да под венец.

Казалось бы странным по отношению к такому чадушке, как Петр Алексеевич, употреблять выражение, что его «женили». Оно действительно странно, но на деле было именно так. И все это проделала безумная любовь к нему матушки. Трепеща за свое чадо, которое теперь перенесло свои «потехи» с Москвы-реки и Яузы на Переславское озеро, а потом, пожалуй, перенесет и на море, матушка решилась подыскать ему новую, более для нее безопасную «потеху», женить неугомонное чадушко. Для этого ему подсунули хорошенькую, пухленькую, совсем крупитчатую боярышеньку, ясноглазенькую Евдокеюшку, или Дунюшку Лопухину, дочку окольничего Илариона Лопухина. У Евдокеюшки была густая русая коса, бившая ее, как жгутом, по ядреным бедрам, когда она с сенными девушками игрывала в горелки; белая лебединая грудь, что рогом лезла из-под тонкой кисейной рубахи, и голубые глаза с поволокой: это была настоящая русская красавица, обещавшая вскоре сделаться «тетехою», какою она и сделалась.