Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

— Государь! Благослови твоего пирожника Алексашку!

Это взбежал на вал Меншиков и, упав на колени, целовал свободную руку царя.

— С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся! — отчаянно крикнул он и ринулся на приступ.

Пушки осаждающих мгновенно умолкли. Голые руки, бердыши и сабли должны были решить дело — или осаждающих опрокинут, или осажденные будут смяты.

— Государь, смотри! Чалмами машут, фески вверх подымают! — радостно заговорил Лефорт.

— Вижу, вижу, знамена преклоняют, пардону просят. Бейте отбой! — крикнул он громогласно.

Действительно, турки сдавались. Они махали чалмами и фесками. Знамена их униженно склонились со стен.

По всей линии забили отбой. Полетели вверх казацкие и стрелецкие шапки. Радостные крики волной перекатились по всем рядам.

Петр снял шляпу и перекрестился. Исполинская фигура его, казалось, еще выросла.

— Первая победа! Первая победа! — словно молот, колотилось его сердце. — Виктория!

Азов взят. Торжествующая Москва приготовила триумфальную встречу возвращающимся из похода победоносным войскам. На мосту через Москву-реку устроены триумфальные ворота или, как тогда выражались, «триумфальные порты». Над изукрашенным фронтоном, осеняемым знаменами, пиками, копьями, бердышами и другим оружием, высится массивный двуглавый орел, а над его двумя чубатыми головами красуются три короны, короны всея Руси, Великия, и Малыя, и Белыя. На самом фронтоне крупными, далеко кричащими буквами изображено:

БОГ С НАМИ, НИКТО ЖЕ НА НЫ.

НИКОГДА ЖЕ БЫВАЕМОЕ БЫВАЕТ.

Там же огромная дебелая бабища, изображающая Славу, стоя на одной босой ноге с исполинскими ляшками и другую, такую же икристую, откинув далеко назад, в одной руке держит грубейшей работы лавровый венок величиною в любое колесо, венок, какие теперь можно встретить на могилах кабатчиков, в другой — массивный банный веник, долженствующий изображать собою масличную ветвь. Под этою бабищею литерами в конскую ногу начертано:

ДОСТОИН ДЕЛАТЕЛЬ МЗДЫ СВОЕЯ.

По бокам фронтон поддерживают два огромнейших голых мужика в виде банщиков самой аляповатой работы: один с дубиною в руке, вытесанной из полубруса, другой с каким-то медным чаном на голове. Эти фигуры претендуют изображать из себя Геркулеса и Марса. Под первым намалеван какой-то бородач с головою, завернутою поверху цветным пестрым одеялом, и в широчайших штанах. Это азовский паша в чалме, а под ним два скованных лошадиными цепями турка. Под Марсом такой же татарский мурза в тюбетейке, срисованной с головы казанского татарина, и тоже с двумя скованными татарами.

Над пашою такие вирши, политический памфлет доброго старого времени:

АХ! АЗОВ МЫ ПОТЕРЯЛИ

И ТЕМ БЕДСТВО СЕБЕ ДОСТАЛИ.

А над Мурзою еще великолепнее:

ПРЕЖДЕ НА СТЕПЯХ МЫ РАТОВАЛИСЬ,

НЫНЕ ЖЕ ОТ МОСКВЫ БЕГСТВОМ ЕДВА СПАСАЛИСЬ.

Рядом с Геркулесом намалевана пирамида, а на ней надпись:

В ПОХВАЛУ ПРЕХРАБРЫХ ВОЕВ МОРСКИХ.

Почему Геркулес и «морских»? Аллах ведает. Подле же Марса другая пирамида, и на ней опять надпись:

В ПОХВАЛУ ПРЕХРАБРЫХ ВОЕВ ПОЛЕВЫХ.

Но это еще не все. Пылкая фантазия московского Микеланджело и Рафаэля не знает границ. Московский художник по обеим сторонам «триумфальных портов» выставил на огромных полотнищах две картины, достойные Рафаэля. На одной суздальско — лубочной кистью намазано морское «стражение» с корытами вместо кораблей и тут же трубочист с бороною на голове — это якобы Нептун в зубчатой короне, у которого прямо из пасти вылетают огромные литеры, складывая которые, московские грамотеи читали:

СЕ И A3 ПОЗДРАВЛЯЮ ВЗЯТИЕМ АЗОВА

И ВАМ ПОКОРЯЮСЬ.

На другом полотне охотнорядский маляр изобразил удивительную батальную картину: несчастных татар, с которых валятся головы, как капустные кочни, при одном виде московских воев, и падающие, подобно стенам иерихонским, стены злополучного Азова при виде прехрабрых воев полевых. Все это первые попытки дикаря перенять то, что он видел у «людей», вроде того, как зулус или папуас надевает на голое тело фрак, а голенькая папуаска шляпку. Зато москвичи целыми днями толкались около этой бесовской диковины с разинутыми от удивления ртами.

Настал, наконец, и день вступления в Москву прехрабрых воев, 30 сентября. Начиная от «триумфальных портов», по обе стороны моста выстроились шпалерами войска, остававшиеся в Москве и не участвовавшие в походе, стременные и части стрелецких полков. День выдался хотя свежий, но ясный, и потому вся Москва высыпала из домов, из церквей, монастырей, из царевых кабаков, из охотных, голичных, сундучных, юхотных, лоскутных и бесчисленного множества иных гостиных, калачных и обжорных рядов и линий, ножовых, перинных и иных, им же имена одна Москва ведает. Вывалило население всех слобод и слободок, население Куличек, Чигасов, Таганок, Вшивых горок, население оборванное, нечесанное, оголтелое, дикое, бабы и парни с лотками, с пирогами, квасами, бублейницы, кислощейницы, саешники, сбитеньщики, печеночники — все валило посмотреть на невиданные «триумфальные порты».

Говор среди этой оголтелой толпы шел невообразимый, невероятный, какой только возможен был среди дикого народа, для которого земля на трех китах стоит, а на месяце брат брата вилами колет. Говорили, что самого «султана турского» везут.

— A у салтана, мать моя, сказывают, турьи рога, а сам, мать моя, с копытцами и во эдаких штанищах, во!

— И жену, слышь, тетка, салтанову везут, Пашой — Азовкой прозывается: сказать бы, Пашка, Парасковья. И она, этта Паша, в штанищах тоже, сказывают.

— В штанах! Баба! Что ты, парень, белены что ль облопался, баба в штанах!

— Вот те Микола, баунька, в штаниках.

— А другую бабу везут, татарку, Мурзой дразнят.

— Что ж все баб везут, а не мужиков?

— У них баба не то, что у нас, в штанах: всякому охота посмотреть.

— А там, слышь, на мосту, касатка моя, порты каки-то поставили.

— Каменны, бабка, порты-то, во!

— Кто ж их надевать-то будет, каменны! Срамники! Тьфу!

У самых же «триумфальных портов» толки доходили до колоссальной дикости.

— Ишь ты, на портах-то царский орел, о двух головах.

— Знамо о двух, два царя-то было.

— Что ж! А ноне один…

— Один-то один, да об двух головах, — слышится откуда-то ехидный голос.

— А на орле три шапки.

— Три! Эко диво! У царя их, може, сто есть… это ты свою пропил, так тебе и диво, что у царского орла три шапки.

— А кто ж, братцы, эта девка, что ноги раскарячила, вот срамница!

— Ляшки-то, ляшки, паря! У-у!

— А кто ж она, братцы, эта девка будет?

— Не девка, а баба, слышь: жена турского салтана, Пашой зовут, жена — плясавица, баба простоволоса, видишь, космы-то распустила, бесстыдница.