Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

— Зачем пущать! — заволновалась толпа. — Мы их, зложелателей, тряхнем! Мы их переберем! Мы…

Софья достигла того, чего желала.

В тот же вечер, в задних хоромах, внутреннее убранство которых при самой богатой обстановке носило на себе печать истовой старины, в хоромах князя Ивана Андреевича Хованского, сидела знакомая уже нам постельница царевны Софьи украинка Федора Родимица и о чем-то по секрету рассказывала хозяину, седому старику с длинной святительской бородой, с иконописным пробором волос и живыми, совсем молодыми черненькими глазками.

— Ну, и как же, Федорушка миленькая? — спрашивал Хованский, поглаживая бороду.

— Да так-то, князюшко: глядим мы это, а она и ведет царя под руку. Что, думаем, за притча? Обедня только началась, а они уж и за шапки. Царевны и говорят: надо узнать, здоров ли молодой царь, что не достоял обедни, бросил брата — покойничка несхороненным. Подь, говорят, Федорушка, спознай, поспрошай — что там. Я и пошла.

— А кто спослал-то тебя? — перебил ее хозяин.

— А спосылала царевна Марфа Алексеевна да Марья. Вот и пошла я. Прихожу. А нянюшка-то царева моя закадычная. Что у вас, говорю, нянюшка, все ли здорово? — Все, говорит, хвалити Бога. — А почто царь — от, говорю, из церкви ушел? — Да так, говорит, тошнит нашего соколика промежду ворон: не хочу, говорит, слышать, как чернички воют, да и ножки, говорит, устали и есть, говорит, хочу. А уж коли он что у нас заладит, так вынь да положь. Теперь он покушал маленько, да на одной ножке скачет и велит за собой на одной ножке скакать и князю Борису Алексеевичу, а коли, говорит, не догонишь, кнутом высеку.

Хованский только головой покачал.

— Ну чадушко растет, — сказал он задумчиво, — ну и что же дальше, Федорушка?

— Дальше что, князюшка? Да час от часу не легче. Кончилась это служба, воротились все с похорон, а царевна моя золотая, Софья Алексеевна, так убита, так убита, что и сказать нельзя. За кого, говорит, нас принимают? Мы ровно их холопы, а не царской крови: не хотели вон и царя-то своего, нашего брата Федюшку, похоронить как след. Спосылаем, говорит, к ней-то, к «медведице», с выговором. Потолковали — потолковали промеж себя царевны все, и сестры и тетки, и спосылают игуменью на тамошню половину с выговором: хорош-де братец! Не мог дождаться погребения царя. А «медведица» и одыбься: царь, говорит, дитя малое — долго не ело, да и ножки притомило. А братец-то ее, Ивашка Нарышкин, что недавно колодником был, так и совсем крикнул: кто умер, тот пускай-де и лежит, а царское величество не умер, жив и здоров. Так и отрезал!

— Каков щенок! — возмутился Хованский. — Погоди, Иванушка… рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

В это время в дверях послышался кашель, и в комнату вошли новые гости. Один из них был белокурый и статный, с серыми, как бы стоячими глазами, другой — черный, бородатый, сутоловатый.

— А, блаженни мужие, иже не идут на совет нечестивых, — приветствовал их хозяин.

Вошедшие были стрелецкие полуполковники Цыклер и Озеров. Поздоровались.

— Ну что хорошего скажете? — спросил Хованский, усаживая гостей.

— У нас ничего, князь, хорошего не повелось: може, у вас хорошее водится, — загадочно отвечал Цыклер.

— У нас то хорошо, что худо, — не менее загадочно отвечал Хованский.

— Как так?

— А вот как: нет денег перед деньгами, а худо перед хорошим.

— Так худо, сказать бы, — мать хороша?

— Истинно: чем хуже, тем лучше.

— Так, стало, худо на «верху» перед хорошим?

— Истинно.

— Ну загадки же ты, князь, загинаешь.

— А ты отгадывай.

— Что тут отгадывать! Вон ноне царевна Софья Алексеевна на весь мир плакалась.

— Что же! Она права: промахнулись вы с выбором-то.

— Какой наш промах! Мы стояли далече: нас бояре и перекричали.

— Эх, Иван! Умный ты человек, а не дело говоришь: коли бы ваши полковники не стакались с боярами, так стрельцов бы никому не перекричать. У стрельца-то, сам горазд знаешь, две глотки, два языка: устал тот, что во рту, так заговорит тот, что в руке, железный. А вы, словно красные девки, в рукав шушукали. Ну и не выгорело, а теперь всему государству поруха, а стрельцам от полковников теснота, и то ваша вина.

— Что же, княже, мы свою вину на невину повернуть можем, — сказал Озеров мрачно.

— А коим это способом? — лукаво спросил Хованский.

— Да по твоему же лекалу, — нехотя отвечал стрелец.

— А како тако мое лекало, миленький? — продолжал Хованский.

— Да матушку Худу забеременеть заставим.

— Ловко сказано! — не вытерпел Цыклер.

— И матушка Худа зачнет во чреве своем младенца Хорошу? — улыбнулся хитрый князь.

— Точно, зачнет и родит, — по-прежнему угрюмо отвечал Озеров.

— А кто же повитухой будет? — дразнил Хованский.

— Кому же, как не царевне Софье Алексеевне.

— А князюшка крестным будет? — в свою очередь улыбнулся хитрый немчин.

— Буду, буду, миленький, и ризки знатны припасу, — шутил Хованский.

— А у меня уж и на зубок новорожденной припасено, — вмешалась в разговор Родимица, до этой поры молчавшая, и тряхнула лежавшей около нее тяжелой кисой.

— Ай да Федора Семеновна! — воскликнул Хованский. — Ай да гетман — баба! Тебе бы быть не постельницей, а думным дьяком: ты и дьяка Украинцева за пояс заткнешь.

Потом, обратясь к Цыклеру и Озерову, он заговорил другим тоном:

— Да, худо, худо… Вы сами видите теперь, в каком вы у бояр тяжком ярме… Волы подъяремные! А кого царем выбрали? Стрелецкого сына по матери!

— Что ж, княже! — вспыхнул Цыклер. — А чем стрельцы не люди!

— Не кипятись, Иванушка, — ласково заговорил Хованский, — я не порочу стрельцов, а ты сам ведаешь, что мать нового царя не царского роду и не княжего, а простая стрельчиха.

— И это не порок, — возразил Цыклер.

— Верно, Иванушка, не порок, да ведь царевич-то Иван повыше семенем-то будет Петра, да он же и старший брат.

— Это что, тут точно что чечевичной похлебкой пахнет.

— Именно чечевичной… так я, милые мои, к тому веду: вот увидите, что напредки вам не токма что денег и корму давать не будут, а и вас и семя ваше изведут — зашлют вас и сынов ваших в тяжкие работы, отдадут вас в неволю чужеземным государям, позагонят вас, куда ворон и костей не заносит… Помните Чигирин?

— Помним, — мрачно отвечали стрельцы.

— То-то же. А без вас Москва пропадет, будут плакать по своим ладам милым жены стрелецкие… А тем временем и веру православную искоренят…

— Как у нас на Украине ляхи, — вставила Родимица.

— Да оно к тому и идет — продолжал Хованский, разгорячась, — вон ноне с польским королем вечный мир постановили по Поляновскому договору! От Смоленска отреклись…

— И наш Киев ляхам отдают, — вставила опять Родимица.