Даниил Мордовцев - Царь и гетман

— Се б то дуже правда, — покачивал головой Палий.

— Какое не правда! Познал я московскую душу: ее и в десяти водах не вываришь…

— Так-так… Он и у нас, на Вкраине, Москва вже свои порядки заводить, така вже московска натура — ижаковата…

— И я сие сказывал царю.

— Що ж вин?

— Милостиво молчал и шубу с плеча своего пожаловал мне…

— А там и гайда!.. У Сиберию?

— Да, сын мой.

Палий даже рассердился. Он передвинул свою курпенчатую шапку с одного уха на другое и с досадою остановился.

— Так це все бояры?

— Бояре — кому ж больше: они и царя обманули.

— Ах, гаспидовы дити! Вот Ироды! А царь и не знав ничего?

— Ему доложили, якобы мне «надобеть быть у государевых дел у каких пристойно» — и сослали в Тобольск.

Рассказ Крижанича произвел на Палия тяжелое, удручающее впечатление. Опять перед ним вставало поле, усеянное костями человеческими, но кости эти уже не оживали… «Не оживут кости сия», — звучала под сердцем плачущая погребальная нота… Кто поможет воскресению сухих костей, на кого надежда?

Крижанич угадал его мысль и кротко посмотрел на него своими старческими ясными, как у юноши, глазами.

— А все-таки, сын мой, оживут кости сия, — с глубоким убеждением сказал он.

— Хиба духом святым, — грустно заметил Палий.

— Духом животным, сын мой… А кто ты? Как имя твое? Я и не спросил тебя.

— Я Семен Палий, из Борзны… Був запорожцем, а теперь… — Он остановился.

— Хочешь оживить кости сия?

Палий молчал, вера его в Москву вновь была глубоко потрясена.

— Не отвечай, я знаю, — продолжал старик, — я умею читать душу человеческую на лицах людей… Я прочитал твою душу. Ты оживишь кости сия…

— Как же, отче? Научи!

— Знаешь, сын мой, как засевают поле, поросшее волчцами?

— Знаю…

— Засей же поле сие пшеницею — и волчцы погибнут… кости оживут… Как зерно всходит пшеничным стеблем и колосом, так кости сия — взойдут людьми живыми… Живая пшеница — за Днепром: кликни клич, и пшеница сама придет сюда, и ты засеешь ею сие поле мертвое — и «оживут кости сия»…

Палий видел, что эта мысль отвечает его собственной, давно лелеемой мечте. Еще будучи в Запорожье, он много думал о судьбе западной, заднепровской Украины, и ему казалось, что безбожно было бы оставлять ее «руиною». Эта «руина» под боком у Киева. Ксендзы уже угнездились в Хвастове и, как пауки, начали растягивать свои цепкие нити по Волыни, Подолии и Полесью. Сухие кости казацкие уже хрустят под копытами панских коней… Палию кажется, что это хрустят его собственные кости… А тут этот таинственный, неведомо откуда явившийся старик с апостольскою бородою и речью пророка, с этим не от мира сего выражением глаз, читающих душу чужую, как раскрытую книгу, эта мертвая тишина степи, нарушаемая лишь иногда мерными взмахами белых крыльев луня, словно разыскивающего по «руине» погибшие казацкие души, да звонкий клекот в вышине орла, не находящего себе добычи, — все это сковывало впечатлительную душу Палия священным ужасом… Кто этот старик? Куда он идет, чего ищет?

«Бысть человек послан от Бога… к своим прииде, и свои его не познаши», — невольно повторяется евангельский стих.

— Сеять… сеять подобает на новой ниве, — говорил как бы сам с собою старик. — А сеятели лукавы суть…

— Какие сеятели, отче?

— Лукавые… Один — Дорошенок, гетман сегобочный, другой — Самойлович, гетман тогобочный… Оба они сеют на чужое поле, — продолжал старик про себя, не поднимая головы.

— А третий сеятель?

— Мазепа…

— Осавул енеральный?

— Он… Се — диавол в образе сеятеля… Плевелы он сеет, и заглушат сии плевелы всю Украину…

— Да он еще не гетман.

— Будет гетманом… Гетманскую булаву ен уже носит за пазухою, у сердца лукавого.

— А Дорошенко и Самойлович?

— Дорошенок на турскую ниву сеет словенское добро, а Самойлович — на московскую, на боярскую… никто не сеет на свою ниву, на народную…

Крижанич остановился. Сгорбленная спина его выпрямилась. Он положил руку на плечо Палия и глянул ему прямо в очи.

— Семен Иванович!.. — сказал он медленно.

Палий вздрогнул от этих слов — он точно испугался чего и с недоумением глядел на старика.

— Как ты познал мое имя? — робко спросил он.

— Я давно его знаю и тебя знаю, — загадочно отвечал Крижанич. — Хочешь добра земле своей?

— Хощу — видит Бог.

— Помнишь историю народа израильского?

— Помню.

— И работу египетскую?

— Помню, отче.

— И Моисея?

— Все помню.

— Будь же Моисеем народа украинского… Изведи из плена латинского в сию Палестину… Помни, сын мой, что сила народов — в согласии их… Когда оживет пустыня сия и кости сухия восстанут и будет собор много зело — соедини десницу народа украинского с шуйцею, тогобочную страну с сегобочною, и тогда не страшно для вас будет жало латинское… Жало сие — злее жала скорпия для словенского рода: Польша уже гнить начинает от сего змеиного яда — и сгниет она… А вы останетесь и живи будете… Придет время, вы познаете других братьев своих — словен… О! Много горького будет между братьями — горькую чашу испити имать род словенский… Но горечь сия, верь мне, будет ему во спасение… Только помните: concordia parvae res crescunt…

Крижанич остановился, как бы что-то припоминая. Палий не прерывал его молчания — он был слишком взволнован.

— Прими же мое благословение, — снова заговорил Крижанич, — и не забывай меня, сын мой… Не забывай и словес моих — не мои то словеса, а Божьи: я умру, а словеса сии не умрут… Я теперь иду на родину и там на краю гроба, став ногою у самой могилы своей, крикну к словенскому роду: «От четырех ветров прииди, о душе словенеск, и вдуни на мертвые сия, и да оживут!..»

Много лет прошло со времени встречи Палия со старым энтузиастом Крижаничем. Сам Палий стал уже ветхим, хотя бодрым, стариком. И Крижанич, и Дорошенко, и Самойлович отошли в вечность. Мазепа вынул гетманскую булаву из-за пазухи и царствует над Украиною в качестве холопа царей московских…

А Палий все засевает «руину» новою человеческою пшеницею… О! Как мощно взошла новая великая нива украинская! Какой налила богатый, ядреный колос яровая пшеница Заднепровья!

Бывшая «руина» опять превратилась в страну, текущую молоком и медом… Ожила заднепровская казаччина… Сухие кости ожили — и стал собор много зело…

Как оживали эти сухие кости, как скреплялись жилами, покрывались плотью и кожею — об этом, благосклонный читатель, зри почтеных историков — Соловьева, Костомарова, Антоновича, Кулиша, и в особенности Костомарова, который уже заготовил и полотно, и краски, и кисти для создания великой картины «руины» и ее воскресения… Я же, благосклонный читатель, поведу тебя туда, куда не смеет проникнуть историк, и покажу то, чего историк показать не может. Я поведу тебя в область творчества, черпающего свои идеалы из архива более обширного, чем все архивы государства, открытые историку, и, не отступая от исторической правды, покажу тебе самую душу исторических деятелей: для нас открыты самые сокровенные думы Палия; мы проникнем в темную глубину души Мазепы; мы подслушаем, как бьется сердце у спящей Мотреньки, о чем грезит эта «неслухъяна дитина…»