Даниил Мордовцев - Царь и гетман

— Ого-го-го! — застонали запорожцы.

— Голла! Голла! — захлопали в ладоши шведы, а более всех «маленький принц».

Честь запорожцев была затронута. Голота, приподнявшись на четвереньки, растрепанный, запачканный, красный, и, обводя вокруг себя изумленными глазами, старался подобрать высыпавшиеся у него из кармана сокровища: горох, сушеные груши, огниво и люльку.

— Задери-Хвист! Дядьку Задери-Хвист! — кричали запорожцы. — Кете, сюды, дядьку!

Из толпы выполз плечистый коренастый запорожец с короткими обрубковатыми ногами, с короткою и толстою, как у вола, шеею и с добрым ленивым лицом.

— Чого вы, вражи дити? — сонно спросил он, оглядывая товариство.

— Та он Голоту побороли… Он вин рачки лазит, горох сбирае, — пояснили «вражи дити».

Мешковатый запорожец свистнул…

— Фю-фю — фю! Овва! Хто ж се его так?

— Та он той бугай — вернигора…

Мешковатый запорожец, подойдя к Гинтерсфельду, смерил его глазами и опять свистнул.

— Ну давай! — лаконически бухнул он и отбросил шапку.

Противники молча обнялись. Можно было думать, что это немая встреча друзей, немые объятия или что это соединило их безмолвное горе. Стоят — и ни с места, только нет-нет да и пожмут друг друга. А лица все краснее становятся, слышно, как оба сопят и нежно жмут один другого в объятиях. Но вот они начинают медленно-медленно переставлять ноги и как-то всегда разом обе, боясь остаться на одной опоре. Вот уже запорожец подается, гнется… Вот-вот опять сломит шведский бугай… Пропало славное войско запорожское! Срам! Осрамил дядько Задери-Хвист всю козаччину! Это, верно, не то, что тогда, как он настоящего разъяренного бугая удержал за хвост и осадил наземь, за что и прозвали его «Задери-Хвист»… Эх, пропал дядьку… Но дядько, во мгновение ока припав на одно колено, так тряхнул шведа, что тот своим толстым животом саданулся об голову запорожца, страшно охнул и растянулся, как пласт, пятками к казакам… А запорожец уже сидел на нем верхом и, достав из-за голенища рожок с табаком, преспокойно нюхал, похваливая: «У! Добра кабака…»

Храбрый Гинтерсфельд не скоро очнулся…

Тем временем в другом месте запорожцы успели затеять с шведами уже настоящую ссору. Перепившись до безобразия, эти дети степей и раздолья, подобно Голоте, начали тащить со столов всякую посуду, и серебряную, и оловянную. Шведы хотели было остановить дикарей, замечали, что не годится так грабить, отнимали добычу. Запорожцы за сабли — и пошла писать!

— Се ваше и наше, а що ваше — те наше! — кричали низовые экономисты.

— А наше буде ваше — от що! — подтверждали другие.

— У нас усе громадське, кошове! Нема ни паньского, ни козацького.

Шведы не понимали новой экономической теории своих союзников и стояли на своем, защищая столы с посудой.

— Нам у шинок ничого дата, — поясняли некоторые, более спокойные запорожцы, но упрямые шведы и этим не внимали.

Тогда запорожцы бросились на шведов и одного тут же зарубили. Сделалась суматоха. Шведы также обнажили сабли и кинулись на зачинщиков. Началась уже свалка, скрещивалась и визжала сталь, усиливались крики. Но в этот момент прибежали кошевой, гетман и другая старшина.

— Назад! Назад! Якого вы биса! От чорты! — заревел страшный голос Кости Гордиенка.

Это был уже не тот добродушный, застенчивый Костя с детскими глазками, что сидел за королевским столом: это был зверь, которого знали запорожцы и трепетали. Они остолбенели, услыхав его рев. Сабли их так и остановились в воздухе с застывшими руками.

Пришел на шум и Карл со свитою. На земле валялся обезображенный сабельными ударами труп злополучного защитника права собственности. Несколько в стороне лежал лицом кверху массивный Гинтерсфельд, бессмысленно поводя глазами, а около него тут же на земле сидел его противник и никак не мог насыпать себе на хитро сложенные дулей пальцы понюшку табаку, насыпая все мимо да мимо.

— Что тут случилось? — спросил Карл строго. — Убийство?

— Пошалили дети, ваше величество, и вот одному досталось, — поторопился ответить Мазепа.

Карл увидел Гинтерсфельда и попятился назад.

— Это еще что! — грозно крикнул он. — Моего могучего Гинтерсфельда!.. Кто его?

— Се я его… поборов, — бормотал совсем опьяневший запорожец, силясь засунуть рожок за голенище.

— Они боролись, ваше величество, — пояснил Мазепа недоумевающему Карлу, — и вот этот пьяница поборол и зашиб вашего богатыря.

Карл ничего не отвечал. Он понял, с какими людьми столкнула его судьба.

Наступило лето 1709 года. Близилась роковая развязка для всех действующих лиц исторической драмы, избранной предметом нашего повествования.

Что делала в это время та нежная рука, которая так жестоко, хотя невольно, разбила и гордые политические мечты Мазепы, и личное его счастье, отняв у него и покойную смерть старости, и место на славном историческом кладбище его родины? Что делала и что чувствовала несчастная дочь Кочубея?

После ужасной смерти отца она вместе с матерью и другими сестрами находилась несколько времени под арестом, но потом они были освобождены.

Что пережила бедная девушка за все это время — известно только ей одной, и только необыкновенная живучесть молодости, да страшно богатый запас здоровья, которым так щедро, так по-царски наделила ее чудная, благодатная природа Украины, спасли ее от смерти, от безумия, от самоубийства в порыве тоски и отчаяния, охватывавших ее порою так, что она готова была искать забвения в могиле, в глубокой реке, в самоудавлении… Ведь она страстно любила и отца, которого сама же погубила, и мать, которая прокляла ее и не хотела видеть до смерти. Она любила и того, которого, как и отца, потеряла навеки…

Проклятая и изгнанная с глаз матери, она приютилась у матери того, которого продолжала любить и любила с новою, небывалою нежностью, любила его, далекого, потерянного для нее навсегда, одинокого и славного в ее сердце, в ее памяти и проклятого всеми, как и она проклята матерью. Там, в монастыре, у матери Мазепы, она с безумной тревогой в сердце расспрашивала, бывало, старушку об ее Ивасе, с которого та теперь в глубине своей души сняла материнское проклятие в тот день, как его начала проклинать церковь. Она постоянно, бывало, просила мать Магдалину рассказывать ей о том времени, когда курчавенький Ивась Мазепинька был маленьким, как он рос, что любил, как шалил, как учился. И старушка в долгие зимние вечера рассказывала ей о своей молодости, о жизни при дворе польских королей, о том, как у нее родился Ивась, как она его лелеяла и холила, и какой это был странный, неразгаданный мальчик. Слушая рассказы матери Мазепы, Мотренька чувствовала, что ее горе становится как будто менее острым и что тут, при этих рассказах, присутствует его душа, его мысль, его память о ней…