Даниил Мордовцев - Царь и гетман

И он нетерпеливыми шагами начинает ходить по берегу, останавливается, размеривает, говорит сам с собою… А беспокойная мысль забегает вперед. Уже ему видится на этом месте громадный город, весь изрезанный каналами, охраняемый неприступною крепостью, и корабли, корабли… Никогда в жизни Петр не был так счастлив, как в этот день. То, о чем он мечтал с детства, с тех пор как увидал Переславское озеро, для чего он подтянул на дыбу всю Россию, — сбывалось: ноги его стояли на клочке земли, который омывала морская вода, вода европейского моря — и этот клочок земли был его собственностью, и никто у него этого клочка не отымет… А эти два чудовища морские — и их он взял с бою, как и этот клок земли… Теперь у него будут свои морские чудовища, им есть где разгуляться, расправить свои белые крылья…

— Пойду — напишу про свою радость Аннушке да князю — кесарю, — сказал он, топнув ногой.

И он быстро пошел к своей палатке. Ему не спалось в доме, не спалось под крышей — его тянуло под открытое небо, а потому он и по взятии Ниеншанца оставался в походной палатке, где и работал и спал. У входа в палатку стояли часовые. Царь, отдернув полог, увидел, что у самого входа лежит что-то на пологе, скомкавшись в клубочек.

— А, это ты, Павлуша, — сказал царь. — Ступай к себе, спи, я еще писать буду.

Ягужинский, не совсем очнувшийся от сна, тихо удалился в свое отделение палатки. Но царь тотчас же вернул его.

— А бумаги Кенисена где? — спросил он.

— У тебя на столе, государь, — отвечал юноша, бледнея и со страхом глядя на царя.

— Хорошо, ступай спи.

Но Ягужинскому не довелось спать в эту ночь…

Он внимательно стал слушать из-за наружной перегородки, что делает царь… Все слышно — слышно даже его могучее дыхание, слышно, как он потянулся, зевнул, хрустнул пальцами и присел к своему походному столу.

— Боже, благодарю Тебя! — слышалось из-за перегородки. — Сна мне нет от великого счастья… Какой день, какой славный день…

Послышался шорох бумаги, хруст взламываемого сургуча… У Ягужинского сердце упало… Скоро, сейчас он увидит это страшное…

— Эх, бедный, бедный Кенисен! Не дожил ты до моего счастья, — слышался тихий, задумчивый говор царя с самим собою. — Посмотрим, что-то у тебя тут есть… А! Что это такое!

«Страшное, страшное увидал», — думал Павлуша, дрожа всем телом.

— Аннушка… Анна Монцова… Как она к нему попала!.. И письма ее… знакомая рука… Так вот она как… Так вот где змея подколодная… А! «Зейн гетрейсте бет ин мейн дот» … как и мне писала… «по гроб верная»… А! Шлюха…

Что-то звякнуло, разломилось, хрустнуло… Упала табуретка…

— На дыбу!.. На плаху!.. Нет! На кол, на кол немецкое отродье!.. — Голос царя страшен. Он быстро ходит по обширной палатке, роняя и разбрасывая все, что попадалось ему на пути… Потом он снова шуршал бумагами, комкал их, бормотал несвязные слова…

— Вот тебе и радость — вот тебе и виктория… Что ж! Из-за сей мрази радость великую погубить?.. Нет!.. Не люба мне была Москва, а теперь стала еще постылее… Там убить меня хотели, в Москве же и обманули меня… К черту Москву! У меня есть новое место для столицы, и отныне будет оно моим парадизом и парадизом всего российского царства.

Ягужинский стал спокойнее прислушиваться. Он знал, что когда беспокойный царь заговорит о российском царстве, о его славе, то все другое, личное, уже менее острым становится для него.

— Я здесь сооружу мою новую столицу… Се будет новый мех, и в новый мех я волью новое вино — и просвещение, и новые доблести российские… А Москва — пусть останется Москвою… Ишь ты! Москва-де сердце России — ну ин и пусть останется сердцем, кое присно живет в разладе с рассудком… Так и Москва… А эта немка — Анна… Что ж! Пускай ее… не любит уж… Да и любила ли, полно? Не царя ли видела во мне, а не любовника?.. Да, любить и царь не может заставить…

Ягужинский видел, как громадная тень царя наклонилась над столом. Голова опустилась на руки. Тихо стало в палатке.

— А эта — Марта, что ли? Какие глаза — чистые, невинные… Может, эта и полюбит не как царя… Ну да благо — быть здесь «Питербургу»!

Царь даже кулаком об стол стукнул… Потом зашуршала бумага, заскрипело перо…

Под скрип царского пера и уснул Павлуша Ягужинский.

Малороссия… Украина… Всегда, во все века исторической жизни русской земли, край этот выступал из могильного мрака истории под дымкою очарования, поэзии, чего-то чудесного… Да, чудесное, героическое, легендарное прошло и сквозь всю историю этого симпатичного, но несчастного края. Яркость исторических красок так бьет в глаза, когда вы переноситесь в прошедшее Украины: первые богатыри народного эпоса, богатыри стихийные и полумифы, потом богатыри — запорожцы, гетманы, казаки, гайдамаки, чумаки — на всем этом лежит печать поэзии.

— Шо се ты, доню, читаешь?

— Та се, мамо, про блудного сына.

— Що ж воно — из евангелия, из святого письма?

— Ни, мамо, — се комедия.

— Яка, доню, комедия?

— Воно, мама, виршами писано.

— А хто его написав?

— Симеон Полоцький, мамо.

— Що ж воно там пише?

— Та пише, мамо, що у одного чоловика було два сына, старший — тихий да слухьяный, а меньший — якийсь козакуватый, непокийный, мов запорожський козак: «Отпусти да отпусти, каже, мене, тату…».

— Та се ж и святе письмо так пише… Яка ж се комедия, доню?

— Ах, мамцю, яка бо ты! Тут вирши…

— Так що ж що вирши?

— Тим воно й комедия называеться.

— А ну-ну, почитай, я послухаю — що воно таке е.

— Слухай, мамо… Ото вин, меньший сын, уже на воли, десь у чужий земли… Слухай, мамцю, що вин каже:

— Овва! Се б то его батько на вечерници не пускав…

— Ни, мамо, — яка бо ты!.. Слухай…

— Та чого ж слухать! Волоцюга — волоцюга и есть… Одно слово — блудный сын — Семен Палий…

— Ну вже, яка бо ты, мамцю!.. А люди кажуть, що Палий такий козак, якого и в свити нема.

— Не все то правда, що люди кажуть.

— Як же ж, мамо?.. Вин за виру стоит…

Так говорили между собою мать и дочь, дочь — Мотренька Кочубей. Зачем Пушкин назвал Мотреньку «Марией»? Разве не благозвучно было бы это имя в поэме? Вероятно. А может быть, Пушкину неизвестно было настоящее имя знаменитой дочери Кочубея?

Горница, в которой сидят мать с дочерью, не похожа на то, что в настоящее время разумеется под комнатами людей среднего состояния, а в особенности богатых. Это ни зала, ни гостиная, ни кабинет, ни столовая, ни уборная, ни спальня — просто горница. Четыре окна ее выходят непременно в «в вишневый садочок». Вдоль двух стен горницы тянутся широкие лавки, которые сходятся в переднем углу, украшенном богатою киотою. В киоте блестят иконы в золотых и серебряных окладах. Самый богатый оклад на образе «Покровы» — это наиболее почитаемая икона украинца.