Даниил Мордовцев - Царь и гетман

— Да, ваше величество! Это мое единственно сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…

— О! Не говорите этого, гетман, — мы ее заставим быть милосердной! — вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. — Фортуна — это брыкливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим…

— Вы — я в том уверен, ваше величество, но я… меня уже ждет Харон с лодкою, чтобы перевезти в область Аида…

И Мазепа мрачно указал на плот, стоявший у берега.

— Так познакомьте меня с вашей прелестной Антигоной, Эдип, царь Украины! — с улыбкой сказал король.

Мазепа кликнул Мотреньку, которая стояла в стороне и смотрела, как казаки втаскивали на плот ее коляску и карету гетмана.

— Дитятко! Ходи сюда! — сказал он. — Их величество мают оказати тоби жичливость.

Девушка подошла, потупив голову, и сделала молчаливый поклон.

— Очень рад познакомиться с вами, прекрасная панна! — сказал Карл по-польски…

Мотренька снова поклонилась и подняла на короля свои робкие, стыдливые глаза.

— Это делает вам честь, что вы не бросили вашего батюшку… Только в несчастии познаются истинные привязанности…

Но в этот момент к коляске короля подскакал Левенгаупт, весь встревоженный.

— Ваше величество, за нами погоня! — торопливо проговорил он. — За Переволочною уже показались русские отряды… Торопитесь переправляться…

— Я раньше моей армии не переправлюсь.

— Государь! Умоляю…

— Мне бежать? Никогда!.. Я эту коляску сделаю моею крепостью и буду защищаться в ней, как защищался в Нарве, — отвечал упрямец. — Вот кого поберегите — женщин.

И он указал на Мотреньку. Мазепа тоже больше всего боялся за нее, и потому, откланявшись королю, взял под руку свою любимицу и торопливо повел на плот. Там было уже несколько женщин, тоже оставлявших Украину вместе со своими мужьями и родственниками. Они оказывали Мотреньке необыкновенное внимание и уважение.

Солнце было уже низко, когда плот пристал к тому берегу Днепра.

— Теперь мы, доненько, в запорожских вольностях — се их земля, их и царство, — сказал Мазепа, вступая на берег. — Колись я тут, ще молодым, походив, як був у Дорошенка… Дорошенко тоди гетьманував на сим боци Днипра…

Мотренька с грустью оглянулась на покинутую уже ею сторону Днепра, на которой лежали красноватые полосы света от заходящего солнца. Девушка мысленно прощалась с тогобочною Украиною, где оставались лучшие воспоминания ее молодой незадавшейся жизни.

И вдруг, как бы отвечая на ее мысль, какой-то запорожец несколько поодаль от места переправы, сидя на берегу и глядя на ту сторону Днепра, затянул:

По ту сторону все еще виднелась коляска короля, около которой толпились генералы и офицеры. Упрямый Карл никак не хотел переправляться — не хотел показать, что он бежит. Он до того разгорячился, что толкнул Левенгаупта в грудь, воскликнув с азартом:

— Генерал сам не знает, что говорит! Мне приходится думать о других, более важных делах, чем моя личная безопасность.

— Коли б его москали не взяли, — как бы про себя заметила Мотренька.

— Кого, доню? — спросил Мазепа.

— Та короля, тату.

— З его стане… Черт послав мени на погибель сего молокососа! — с сердцем сказал старый гетман.

На душе у него уж слишком много накопилось. Упрямая воля, которая поддерживала его в течение всей бурной жизни, отказывалась служить ему. Он чувствовал себя физически разбитым. Он начинал жаждать покоя, а между тем новые тревоги только начинались.

Едва лишь к полночи успели переправить на другую сторону Днепра обезумевшего от неудачи короля. Коляска поставлена была вместе с ним на две лодки, и двенадцать драбантов на веслах мигом доставили его к берегу.

А в это самое время на том берегу, который он сейчас оставил, послышались мушкетные выстрелы. Это Меншиков, посланный царем на другой день после попойки, успел нагнать остатки шведского войска в числе 16000 человек, предводительствуемого Левенгауптом, и после легкой перестрелки заставил его положить оружие…

Карл слышал, как замолкла перестрелка, и понял, что случилось…

— Ставка проиграна, — сказал он со свойственным ему легкомыслием, — так я удвою ее!

Но на эти слова никто не отвечал.

Беглецы в ту же ночь вступили в безбрежную степь. Это была настоящая пустыня — мертвая, безлюдная и безводная. Могильная тишина царствовала кругом, и только звезды смотрели с темного неба, словно живые существа, осуждающие безрассудные деяния человеческие. Шведы были глубоко поражены видом этого застывшего мертвого моря, которому они не видели ни конца ни края [6] «Un silence profond regnoit partout, et personne ne savoit ou l'on tourneroit pour traverser le desert» и т. д. — Прим. авт . .

Одни запорожцы были тут как дома. Им не привыкать было плавать в этом море по целым месяцам, выискивая красной дичи в виде косоглазого крымца, а то буйвола, либо лося, либо быстроногого сайгака.

Вон и теперь они весело балагурят, усевшись в кружок и потягивая тютюн из люлек. Беглецы, отъехав верст с десяток от Днепра, остановились на ночлег. Все спят после трудов и тревог последних дней; тихо кругом; только несколько казаков в стороне от обоза стерегут спутанных коней и калякают себе по душе.

Вдруг слышат, кто-то идет и как будто сам с собою разговаривает. Присматриваются: действительно кто-то тихо бредет от обоза… Кому бы это быть? Кто не спит, когда скоро уж и утро настанет? Ближе, ближе… Видят — фигура гетмана… Да, это сам гетман и есть… Чего он ходит, о чем разговаривает?.. Запорожцы присмирели — слушают…

— Ни, не спит, не спит моя голова, важко ий, важка моя стара голова — сон не бере, — бормочет старик, останавливаясь и качая головой. — Де таку голову сну побороти?.. Вона в золотой коруни… Ох, важка та коруна, важка! Достав Мазепа коруну, винец державный… а! Лиха матери!.. Не винец державный достав Мазепа, а винчик погребный… От скоро, скоро возложат на сю шалену голову винец державный смерти… О! Смерте! Смерте! Страшна твоя замашная коса!.. А дитинку ж чисту, невинность голубину за що я погубив? До кого воно, бидне дитя, головку прихилит на чужини?.. Проклятый, проклятый Мазепа… анафема, проклят…

Слова замолкли. Старик снова, не подымая головы, тихо побрел к обозу.

— А мабуть, и певне проклят, — заметил кто-то.

— Та проклят же… От весною чумаки ихали степом за силью, так казали, що на всий Украини его у церквах попы проклинают.

— О! Що попы! То московськи попы, не наши.

— Ни, и наши проклинаюте.

— Та то ж москаль велив.

— Хиба… О, забирае силу вражий москаль, ох як забирае!