Дороти Даннет - Весна Византии

Первыми во двор ступили герольды и знаменосцы. Затем юноши и девицы разбросали повсюду желтые весенние цветы. Золотоволосый мальчик несравненной красоты, в шелковом наряде цвета слоновой кости прошел следом с позолоченным луком в руках. За ним, медленно ступая бок о бок со своим духовником, шествовал император, неся на сгибе правой руки свой скипетр. Левой рукой он придерживал бесконечно длинный расшитый паллий. Поверх туники на императоре была далматика с вышитыми шелком пурпурными и золотыми орлами. На голове красовалась золотая митра, унизанная жемчугом. Длинные нити перлов ниспадали на широкие плечи и переплетались с прядями золотистых вьющихся волос. Следом за императором шествовали его приближенные ― мужчины, женщины, юноши и подростки, чиновники, вельможи и служители церкви. Замыкал процессию церемониальный эскорт в золотых доспехах и шлемах, украшенных белоснежными перьями.

Из северного портика церкви медленно выступила навстречу группа белобородых священников в сверкающих одеяниях. Кресты и иконы, которые они несли в руках, отбрасывали золотистые отблески на стены и колонны храма. Когда император поравнялся с ними, Пагано сжал руку Катерины, и она послушно преклонила колени. Придворные прошли в храм, и двери закрылись, ― там, внутри не было места для чужеземцев, последователей раскольнической римской церкви. Колокола замолчали. Двор окутало безмолвие.

Катерина вдруг почувствовала, что вся дрожит, и схватила мужа за руку. Она знала, что еще очень юна и многому должна научиться; понимала она также и причины своего страха: мир слишком велик, и такова цена за желание войти в него победительницей. Катерина была готова на все. Ей не хотелось всю жизнь провести в красильне, и рядом с Пагано она чувствовала себя почти всемогущей.

Поднявшись с колен, она отыскала взглядом рослую фигуру мужа матери и в единственный взгляд попыталась вложить всю радость и гордость, которую ощущала в этот момент.

― Вот он, ― заявил Юлиус и толкнул Николаса ногой. А потом еще раз.

― Слава богу, я еще не лишился зрения, ― заметил тот. ― Это протонотариос, который приходил к нам. А человек в шляпе, похожей на корзину ― Амируцес, придворный казначей. Замыкает процессию начальник гвардии: скажи об этом Асторре. В дверях церкви их встречает патриарх со своим клиром, а тот, кто…

Юлиус перебил его:

― Ты что, не слышал? Вон там, напротив, стоит Пагано Дориа, который сжег твой корабль и чуть не прикончил нас с Джоном руками турков. А девушка рядом с ним, с завитыми волосами и в слишком открытом платье… Тебе на нее наплевать?

Он помолчал, дожидаясь поддержки от Тоби и Годскалка, но лекарь сделал вид, что не слышит, а священник ― что его и вовсе здесь нет.

― Так подойти и ударь его, ― посоветовал Николас. ― Он только об этом и мечтает.

Юлиус сердито засопел.

― Конечно, я бы не хотел помешать нашей торговле.

― Вот и правильно, ― одобрил фламандец. ― К тому же на нем императорская накидка. Должно быть, басилевс тоже пригласил его на аудиенцию. По пути у нас будет возможность переброситься парой слов. Я передам ему твои наилучшие пожелания.

― Лучше убей его, ― велел Юлиус. Внезапно Годскалк положил руку ему на плечо и стряпчий осознал, что в церкви началось пасхальное богослужение, и ему следует примолкнуть. В воздухе висел аромат благовоний, а через двери доносились поющие голоса. Одни лишь голоса, без музыкальных инструментов… Нотариус, который не интересовался музыкой, уставился на Пагано Дориа, и тот любезно улыбнулся в ответ, а затем что-то прошептал на ухо жене. Та засмеялась. Юлиус сжал кулаки. Он уже чувствовал себя гораздо лучше, ― достаточно, чтобы кого-нибудь избить.

Тоби, перехватив взгляд Годскалка, заозирался в поисках Лоппе. Годскалк еще какое-то время придерживал нотариуса за плечо, но наконец отпустил, дружески толкнув его в бок, словно довольный тем, что сумел усмирить непокорную лошадь. Юлиус по-прежнему не сводил взгляда с генуэзцев, лишь время от времени косясь на Николаса… А тот больше ни разу так и не посмотрел на Катерину, и лишь озирал всех присутствующих, словно пытаясь занести в память все лица до единого. И хотя люди, собравшиеся в церковном дворе, продолжали хранить почтительное молчание, тишину нарушал гул толпы, собравшейся чуть дальше за воротами, и привычные звуки городской жизни. Николас наконец прекратил оглядываться по сторонам, и Годскалк едва слышно шепнул ему:

― Акростихи, как я тебе и говорил.

― Да, слышу.

В церкви звучные голоса перешли от канонических песнопений к великому Акафисту Контакиону, с его припевами, повторявшимся раз за разом. Богослужение продолжалось под мощным наплывом музыки: следовал то песенный пассаж, то одинокий голос: «Кто велик, подобно нашему Богу? Ты есть Господь, творящий чудеса или безмолвные молитвы в полнейшем молчании. Все стоят в безмолвии, ибо явился Владыка сего дома… Владыка явился и услышит тебя».

Божественная литургия греческой церкви достигла своей высшей точки. Именно о таком богослужении некогда писали посланцы киевского князя: «Мы не знали, на земле мы или на небесах, ибо воистину подобной красы и великолепия не найдешь нигде в грешном мире. Мы не в силах это описать: знаем лишь, что сам Господь пребывает там среди человеков, и служение их превосходит все виденное нами в иных местах. Мы не в силах позабыть такую красоту». Не в силах удержаться, соловей к западу от Трапезунда запел, разливая в воздухе прозрачные чистые трели. Николас чуть заметно пошевелился и вновь замер. Годскалк исподволь наблюдал за ним.

― Что произошло?

Хороший священник обязан разбираться в человеческих эмоциях. Однако порядочный человек не должен использовать это знание в своих целях. Капеллан не мог пока разобраться в том, что видел. Действительно ли Николас был тронут происходящим? Но чем именно? Он слышал величественную музыку, видел перед собой древнюю прекрасную церковь, храм Логоса, образ рая на земле. Вокруг являли себя останки некогда великой империи, воплощенной ныне в фигуре басилевса, миропомазанного вождя и владыки своего народа, хранителя Изначального Чистейшего Света.

Достойнейший император, на коронации дававший клятву всемерно поддерживать Божью Церковь. «Я, Давид, именем Иисуса Христа, Господа нашего правоверный император и повелитель всех римлян, верой и правдой клянусь… Все то, что святые отцы отрицали и предавали анафеме, я также отрицаю и предаю анафеме…» Император, правивший, подобно своим предкам, милостью Божьей, ― ежечасно ему напоминали о бренности своего существования. «Помни о смерти!» ― повторяли ему раз за разом, когда после коронации басилевс шествовал к своему народу. «Помни о смерти, ибо ты ― прах, и в прах возвратишься». Никто не сражался столь же отважно за Константинополь, Дароносицу Божью, чем его император, сложивший там свою голову. «Город взят, а я еще жив?» ― вопросил он и, спешившись, с мечом в руке устремился на турков…