Владимир Понизовский - Заговор генералов

— Десять тысяч в год.

— Повелеваю ходатайство его удовлетворить. «Максимы» куда как нам нужны, вы же сами утверждали в прошлом докладе. Держава наша богата и обильна. Нам ли высчитывать каждый грош?

Что до своих личных денег, он помнил сумму до копейки. Всего на декабрь шестнадцатого года у него и детей в процентных бумагах, на текущих счетах, в ценностях, золотой и серебряной монете было 93 453 224 рубля 65 копеек. В том числе в облигациях Прусского консолидационного займа, в банкирском доме Мендельсона и Ко в Берлине, в бумагах Германского имперского займа. Война войной, а деньги деньгами. Пусть его золото в немецких хранилищах служит укреплению Вильгельма: проценты — и немалые! набегают на личные счета и его, Николая, и императрицы, и их августейших детей.

Но хотя казна России была как бы его собственной казной, грабеж, который учиняли ей промышленники, мало заботил Николая — по сути дела, это лишь перекладывание денег из кармана в карман одного сюртука.

Так и ушел генерал ни с чем.

Это утро было загружено у царя сверх меры — за Маниковским он принял нового министра иностранных дел, Покровского. Министр никакого доклада не делал — он сам жаждал получить указания, каким курсом должен плыть державный корабль в бурном море международной политики.

Корабль болтало. Все сильней давало себя чувствовать глубинное течение, поворачивавшее его к тайному сепаратному миру с Германией за счет нынешних союзников по Антанте. С этой войной вышел какой-то просчет. Во всем виноваты кузены, английский Георг и германский Вильгельм. В четырнадцатом они так запутали Николая, что он не знал, на чьей же стороне выступить. С одной стороны — Великобритания, давний соперник на всемирных дорогах. С другой Германия, покусившаяся на Балканы и Польшу. А чего хочет он сам? Царьграда и черноморских проливов!..

Теперь, по третьему году войны, титул «царь Польский» звучал как насмешка. Пятьдесят губерний — под Германией. Но на днях Великобритания и Франция подтвердили: Константинополь, Босфор и Дарданеллы отойдут России. Как будет звучать: «владыка Царь-града»?..

Хоть и не сулит эта война всех желанных побед, но на будущей конференции, подобной Венскому конгрессу, он проявит неуступчивость и, может быть, вернет под сень двуглавого орла и царство Польское, приобщит и королевство Румынское.

С кем выгодней прийти на конференцию?.. Предложение о сепаратном мире сделал недавно Вилли. Может быть, подходящий момент помириться с кузеном германским императором? Николаю не нравится, что в последнее время англичане и французы беспрестанно требуют от России активных действий против немцев, а сами топчутся на Сомме и под Верденом. Хитрецы! Хотят весь груз войны переложить на его плечи!.. Минувшей весной и летом, чтобы выручить итальянцев, он бросил корпуса в наступление под Луцком. Потерял десятки тысяч солдат без всякой пользы для своего фронта. А в августе, когда повис на волоске французский Верден, кто снова отвлек германские армии? Да и вступление в войну Румынии, на чем тоже настояли союзники, привело лишь к растяжке фронта и переброске дополнительно русских дивизий на юг. Он уже раскусил: как только у них возникают трудности, они тотчас втравливают его, совсем не считаясь с тем, хочет он или не хочет, выгодно это ему или не выгодно. Как будто Николай — не император великой державы, а пешка в их собственной игре. Вот возьмет и покажет им!.. Тогда попляшут!..

Гнев и решимость уже кипели в нем, но Николай не дал им вылиться в повеление — вспомнил: сегодня удостоился долгожданного «Георгия». На поле брани. Нет, торопиться не следует. Союзники по Антанте вытянули у него обещание начать весной будущего, семнадцатого года новое наступление. А этот шумный генерал: «Нет пушек, нет винтовок, нет патронов, нет снарядов!.. Нет, нет, нет!..» Пусть расстарается да не скупится. Коль он, император, обещал, весеннее наступление будет!..

— Можете выступить в печати с заявлением, что курс русской политики останется прежним, — резюмировал Николай вслух свои размышления, обращаясь к ловящему ого слова новому министру. — Никаких изменений. Союз с Францией и Англией, расширенный присоединением к нему Италии, останется краеугольным камнем нашей политики и после войны. Доказательством крепости уз, связывающих нас, явится соглашение о будущей судьбе Константинополя и проливов.

«Вот так-то, голубчики: вы мне — Константинополь, я вам — искреннюю дружбу».

После докладов Николаю на сегодня оставалось еще просмотреть почту. Дворцовый комендант, зная нелюбовь государя к бумагам, оберегал его от всяческих посланий. На синем сукне стола лежало одно-единственное письмо. От Алике.

Он надрезал конверт.

«Возлюбленный мой! На всякий случай, если тебе придется сменить Поливанова, помни про его помощника Беляева, которого все хвалят как умного, дельного работника и настоящего джентльмена, вполне преданного тебе…»

Чего это Аликс ополчилась на военного министра?.. Странно. Недавно Поливанов был еще ей угоден. Впрочем, фамилию Беляева он слышит уже не впервой в связи с министерской должностью. Но подходит ли? Полный генерал, однако ни разу не казал носа на фронт, все чины и награды выслужил в Петербурге. От кого же он слышал? Ах да, от Распутина и Ани Вырубовой. Тогда все понятно…

С самого начала войны, а в последнее время все более часто и настойчиво императрица вмешивалась в дела управления государством и в верховное командование армией. И каждый раз, прежде чем написать Николаю, советовалась с Распутиным: где наступать, где отступать, кого из генералов сместить, кого, выдвинуть. Николай давно уже ни в чем не перечил супруге, сие совершенно бесполезно — все равно Алике настоит на своем. И хотя в глубине души недолюбливал и побаивался Старца, свою позицию определил четко: «Лучше один Распутин, чем десять истерик в день».

По совести говоря, будь его воля, он бы давно выгнал мужика взашей. Осточертели тошнотворные: «Папочка и мамочка, сладенькие мои, дорогие, золотые!» Ишь нашел себе родителей. Тем более что враги Распутина доносили: за стенами дворца он называет царицу «мамашкой», а его самого — «папашкой», к тому же однажды осмелился сказать: «Папашка несчастный человек, у него внутри недостает». Алике убеждала — все это клевета на Друга. Но шло со всех сторон. Помнится, товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский представил доклад о происшествии в «Яре», о тлетворном влиянии Распутина на общественность — с предположением, что темный мужик сей является орудием какого-то сообщества, влекущего Россию к гибели. Жандармский генерал испросил разрешения на продолжение своих наблюдений. «Я вам не только разрешаю, — ответил Николай, — но я вас даже прошу сделать это, но, пожалуйста, чтобы эти доклады знали я и вы — это будет между нами». Однако Алике откуда-то узнала — может, он и сам проговорился. Вышел конфуз. Пришлось отчислить генерала со службы. Теперь, когда докладывали Николаю об очередных проделках Распутина, он хмурил брови, кивал, даже говорил: «Хорошо, я подумаю». Но думать охоты не было. Да и зачем? Ей там, в Зимнем или Царском, виднее, чем ему здесь, в Ставке.