Владимир Понизовский - Заговор генералов

Кавказскую туземную дивизию, уже сосредоточившуюся в районе Великих Лук, направить далее, в окрестности станции Дно;

Первую Донскую казачью дивизию из Невеля передислоцировать в Псков; эти две, а также Уссурийскую дивизию вооружить ручными гранатами, применяемыми для уличных боев; штабу Севфронта ни в коем случае не включать эти три дивизии в планы боевых действий на фронте;

перебросить в район Пскова английский бронедивизион, переодев офицеров его в русскую форму;

в Пскове, Минске, Киеве и Одессе спешно завершить с помощью местных отделений «Союза георгиевских кавалеров» формирование четырех георгиевских полков;

Корниловский ударный полк в составе двух с половиной тысяч солдат-георгиевцев и двухсот офицеров передать из штаба Юго-Западного фронта в личное распоряжение главковерха;

повсеместно ускорить формирование «ударных батальонов», «батальонов смерти», «штурмовых батальонов»…

В Петроград, на имя министра-председателя, Корнилов телеграфировал: «Настойчиво заявляю о необходимости подчинения мне Петроградского округа в оперативном отношении с целью теперь же приступить к осуществлению мер, намеченных мною для обороны столицы. Настаиваю на сформировании отдельной Петроградской армии для защиты подступов к Петрограду как со стороны Финляндии, так и со стороны моря и Эстляндии».

Командующим именно этой Отдельной армией он уже назначил генерала Крымова, получившего из рук в руки приказ особой секретности и важности.

Вечером пятнадцатого августа Антон оказался среди солдат и младших офицеров — участников делегатского совещания «военки». Увидел выбеленные солнцем гимнастерки — и сразу пахнуло фронтом.

Собрались представители одиннадцати частей. На повестке — доклады с мест, текущие вопросы, вопрос о газете и его сообщение о Московском совещании.

Выступил бородач-унтер:

— Наши товарищи, солдаты и матросы, арестованные за июль, все еще сидят в «Крестах» и других тюрьмах, сидят без суда и следствия! Вы знаете, они объявили голодовку. К ним приезжали два члена ВЦИК — меньшевика, обещали прекратить издевательства. Наши товарищи поверили. А все осталось, как при царе! Товарищ из нашего полка, солдат Баландин, продолжает голодовку. Товарищ Баландин, замученный палачами революции, приближается к смерти!..

«Вот вам и революция, и красные банты… Как и при Николае, наши сейчас в „Крестах“… И на фронте, как при Столыпине, заседают военно-полевые суды и наших ставят к стенке», — подумал Антон.

Дошла очередь до него. Он пересказал московские впечатления. Солдаты приняли бурно. Особенно когда передал он смысл речи Корнилова.

— Всех нас казнить руки чешутся? Гляди, притупим когти!..

— Да, товарищи, как учит Ленин, коренной вопрос всякой революции — это вопрос о власти в государстве. Сейчас эту власть пытаются захватить бывшие царские генералы. Французская буржуазия нашла такого генерала — Кавеньяка, который расправился с парижскими пролетариями. Русская буржуазия нашла Корнилова. Теперь, как сказал Владимир Ильич, вопрос историей поставлен так: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция!

Ночью, когда они возвращались с делегатского совещания, Дзержинский снова заговорил о встречах Антона с Милюковым и последнем предложении профессора-кадета.

— Вы не забыли, Антон, наш разговор в Кракове, на улице Коллонтая? спросил Феликс Эдмундович.

— Помню слово в слово.

Тогда, в одиннадцатом, они завели разговор о провокаторах. Кажется, повод дал он: сказал, что хочет скорей добраться до Парижа, чтобы разоблачить агента, выдавшего царской охранке его, а еще раньше — Камо, Ольгу, Красина и других товарищей, связанных с «делом об экспроприации» денег царской казны на Эриванской площади в Тифлисе. Теперь имя этого провокатора известно: Яков Житомирский. Но тогда… Выслушав его план разоблачения агента, Дзержинский сказал: «На ловца и зверь бежит — я сам вот уже год работаю над материалами о провокации в подпольных наших организациях». И предложил Антону: не хочет ли и он работать в комиссии. Путко готов был стать помощником Юзефа в этом деле. Но после того, как переправит делегатов на конференцию и съездит в Париж. Новый арест отодвинул их встречу на долгие годы.

— Такая комиссия ныне нужна нам, — развил теперь свою мысль Дзержинский. — И особенно понадобится она нам в будущем. Видите сами: Милюков уже взял на вооружение методы царской охранки и начал засылать к нам своих осведомителей.

— Могу лишь повторить давнее: готов работать вместе с вами, Юзеф, Путко все еще не привык к его настоящему имени.

— Договоримся так: когда окажетесь в Питере, непременно разыщите меня. Если произойдет что-либо важное на фронте — напишите.

Он назвал адрес. Протянул руку:

— До видзенья!

Антон вернулся на Полюстровский.

— Не можете остаться еще хоть на денек? — спросила Надя.

— Не могу. Приказ. А я — солдат. — Он начал собирать ранец. — Едва поспеваю на поезд.

Девушка пошла провожать его по молчаливым ночным улицам.

— Пишите мне, ладно?.. Сердце так болит и колотится!.. Я, как тогда говорила, Антон… Антон Владимирович, так и все это время…

— Не надо, Наденька.

— Поверьте, нету мне жизни без вас!..

Его горло свело спазмой. Но что он мог ей ответить?..

— Непременно буду писать, — глухо проговорил он.

Ставка. 24-го августа (ПИ А). В Рижском районе наши войска, перейдя реку Аа Лифляндскую, продолжают дальнейший отход до побережья Рижского залива в северовосточном направлении. В районе Псковского шоссе наша пехота отошла в район Зегевольд — Лигат, в 25 верстах юго-западнее Вендена. Войска, действующие в восточном направлении от Риги, продолжая под натиском противника отходить, достигли примерно линии Клингенберг Фридрихштадт. На Двинском направлении оживленный артиллерийский огонь. На остальном фронте перестрелка.

Поручик Антон Путко и старший фейерверкер Петр Кастрюлин ехали в Могилев.

Поезд уже оставил позади фронтовой район и одновременно, будто обозначено было на некоей небесной карте, полосу беспробудных холодных осенних дождей и привез их в ясное лето. Тот же поезд, одолев невидимый рубеж, отъединил их от оставленных на позиции товарищей, с которыми еще несколько часов назад они делили общую судьбу, укладывавшуюся в два обнаженных понятия: жизнь и смерть. И уже нахлынули приметы тыловой жизни. Появились штатские пассажиры. В проходе мальчишка-нищий фальцетом пел: