Владимир Понизовский - Заговор генералов

— Командиры орудий — к орудиям! — отдал приказание Путко. — Надеть маски!

Засвистели дудки. Артиллерийская прислуга высыпала из укрытий, засуетилась у гаубиц. Батарея открыла огонь.

Синее облако процедилось сквозь проволочные заграждения, перекатилось через окопы, начало наползать на артиллерийские позиции. Поглотило наблюдательный пункт, подгоняемое ветром, поволоклось дальше. Ушло, оставив ватные клочья на ветвях кустов и в ложбине. Стекла очков усеялись масляными пятнами.

Путко уже готов был снять маску, как снова далеко впереди забухало о металл, завыли сирены — и поплыла вторая волна. Не успела она миновать траншеи, как все окрест загрохотало. Это снова ударили вражеские батареи. Под прикрытием огня и газовой завесы двинулась в атаку германская пехота.

Командир дивизиона передал приказ отразить атаку. Синяя, гуще первой, волна надвигалась. Снаряды рвались у батареи. Антон передал на боевую позицию:

— По пехоте, гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный, основное направление — правее два — десять, два снаряда — беглый огонь! Огонь!

И тут только осознал, что сорвал маску. Порывом ветра его окутало остро пахнущей влагой. Почувствовал нестерпимую резь в глазах. Рядом багрово-огненно рвануло. Больше он ничего не помнил. Пришел в сознание в вагоне санитарного поезда. Лицо туго забинтовано, обе ноги — в гипсе…

Тцок-тцок-тцок… — послышалось в дальнем конце коридора.

— Вот и я, миленькие! — с повинной, со вздохом. — Опять припозднилась… Как спалось? Это вам, Катя, свежие газеты. Сейчас будем умываться-прибираться!

Палата наполнилась движением, веселой суетой. Забулькала вода из крана, зазвенела посуда.

Как обычно, очередь Антона была последней. Наденька провела прохладной ладошкой по его щекам, хихикнула:

— Щекотно! Давайте обстригу? Заросли, ровно протодиакон из Спас-Мефодиевской церкви.

— Попробуй, — покорно согласился он.

Девушка, кончив уборку, подоткнула подушки ему под спину, обвязала шею полотенцем. Начала пощелкивать ножницами, кромсая бороду. Тупые ножницы выдирали волосы. Он терпел.

— Ну вот, ну вот!.. Вчера в кинематографе у нас на Полюстровском такую фильму видела — умрешь!

— Расскажите, сударыня! — загорелся прапор.

— Антон Владимыча обстригу, утки вынесу, пол подотру — и расскажу. Обхохочетесь, Катенька! — Пригладила ладошкой бороду. — Ну вот, теперь как рыцарь Агагемон!

И с огорчением поделилась:

— Еще в осень пирожное двадцать копеек торговали — ужасно казалось дорого. А нынче меньше ростом вдвое — шестьдесят копеек, и то нарасхват.

Прапорщик позвякал монетками:

— На завтрашние газеты, Надежда Сергеевна. А это вам на бисквит и эклер.

— Что вы, миленький, такое разорение! — весело-смущенно воскликнула санитарка.

— Поверьте, мне доставляет искреннее удовольствие. Такой мизер для нашего офицерского жалованья.

— Спасибо вам, миленький!

— Вот погодите, Надежда Сергеевна, как выпишут меня из лазарета, я вас в лучший ресторан на Невском проспекте приглашу!

Девушка охнула. «Дети», — подумал Путко.

— Эх, бывало!.. — с досадой пробасил есаул. — Загуляешь, прапор, гляди, чтобы свои продырявленные штаны в залог не оставил!

— Не серчайте друг на дружку, миленькие, — попросила саиитапка. Лучше я вам про фильму расскажу! Про любовь фильма…

Продолжая уборку, она начала рассказывать. Катя и есаул увлеклись, требовали подробностей. Антон, не вникая в смысл воспроизводимой ею чепухи, слышал лишь журчание ее голоса.

Их палата жила своей маленькой жизнью.

Зажжены все большие люстры. Хрусталь играет на белых колоннах. Полукружья кожаных кресел амфитеатром спускаются к трибуне, увенчанной двуглавым орлом. Белый зал Таврического дворца — цитадель Государственной думы.

В председательском, с высокой, как у трона, спинкой, кресле расплылся меж подлокотниками Михаил Владимирович Родзянко. Трижды почтенный и самый богатый в этом зале. Председатель последних, третьей и четвертой, Дум, камергер двора его величества, член Государственного совета и прочая и прочая; духовный вождь октябристов — партии крупнейшей российской буржуазии. Сама его огромная, слоноподобная фигура, руки-лопаты, тройной подбородок, громовой голос — будто олицетворение тех миллионов и миллионов, кои запущены им в промышленный и торговый оборот; будто образ реальной власти, поднявшей его выше трибуны с когтистой эмблемой самодержавия. Добродушным, подремливающим оком взирает он на копошащиеся в зале мелкие фигуры, без внимания слушает ораторов. Пусть себе болтают. Эта трибуна клапан паровозного котла, время от времени выпускающий с шумом и свистом перегретый пар. Метко сказал недавно в сем зале коллега, депутат от «черной сотни» Шульгин: «Мы будем говорить, чтобы страна молчала». Мол, пусть народ думает: «За нас говорит Дума».

Есть некое неписаное соглашение между большинством собравшихся под этими люстрами «избранников народа» — хотя, случается, бросают они друг против друга в ораторском пылу гневные филиппики. Общее у них — депутатская неприкосновенность, четыре тысячи жалованья, избавление от мобилизации, обильные провиантские и иные немалые блага. Шум, свист, иногда гудки, — но их паровоз общими усилиями мчит туда, куда ведет его умелой рукой он, Родзянко. И за паровозом в желтых — первого класса, в синих — второго, в общедоступных зеленых и даже в зарешеченных вагонах следует вся Россия.

Очередной оратор, отвесив поклон в сторону председательского кресла, покидает трибуну. Кто там следующий? Ага, Павел Николаевич Милюков.

— Прошу, господин профессор!

Милюков неторопливо поднимается к кафедре. Благообразен. Расчесанная по волоску седая борода, ухоженные пышные усы, мягкий ироничный взгляд, мягкие руки, мягкий голос. Идеолог и лидер конституционных демократов «оппозиции его величества». Нуте-с, дорогой, и вас послушаем.

— Мы переживаем теперь страшный момент. На наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности и возвращаются явочные формы девятьсот пятого года. — Милюков привычным жестом, от груди, пушит бороду. — Масштабы и формы борьбы, наверное, будут теперь другие. И вот в такой-то момент кучка слепцов и безумцев пытается остановить течение того могучего потока, который мы в дружных совместных усилиях со страной хотим ввести в законное русло!..

Профессор возвышает мягкий, бархатистого тембра, голос:

— Время не ждет! Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, господа, где и когда грянет гром!..

Вечером, в Мариинском, на «Дон-Кихоте» с Шаляпиным, — их ложи рядом Родзянко и Милюков раскланяются и обменяются мыслями о думском дне. Они давно понимают друг друга без лишних слов. Случается, правда, что газета «Речь», коей верховодит Павел Николаевич, позволяет себе весьма нелестные высказывания о Михаиле Владимировиче. Но, как наставлял Козьма Прутков: «Зри в корень!» Кого представляют в Думе и обществе конституционные демократы — кадеты? Городскую буржуазию, либеральную интеллигенцию «сливки прогрессивности», то есть тех же самых промышленников и купцов, только получивших университетское образование и удостоившихся ученых степеней профессоров и приват-доцентов. Чего они хотят? Революции? Упаси боже! Конституционной монархии, парламента при царе. Лозунг Милюкова и его единомышленников: «Путь парламентской борьбы вместо баррикад». А кто такие октябристы, члены «Союза 17 октября», — подопечные Родзянки? Такие же, единоутробные.