Эндрю Миллер - Жажда боли

Возвращаясь к предмету моего повествования: я ушел в плавание с капитаном Рейнольдсом, о нраве которого я вскоре расскажу подробнее, сперва к Гибралтару, потом в порт Маон, оттуда к острову Сент-Люсия в Вест-Индии, где у меня началась рвота «кофейной гущей», и, если бы не старания господина Манроу, полагаю, я бы закончил свои дни на том нездоровом берегу, как это и произошло с несколькими десятками матросов.

Мы вернулись в Портсмут летом 1754 года, где я покинул корабль в надежде попытать счастия на terra firma, [35] Твердая земля, суша (лат.). но, не особенно преуспев, я опять отправился на судно капитана Рейнольдса и едва успел вновь занять свой пост, как сразу увидел Джеймса Дайера, вернее сказать, познакомился с ним, ибо на борту появились новички. Не могу, однако, припомнить, каков он был тогда, как не могу припомнить и всех прочих, в памяти остался разве что парень по имени Дэбб, который сошел с ума, перемахнул через гакаборт, и более его не видели. Как вам известно, сэр, флот вынужден обеспечивать себя сам, как это ни грустно и даже чудовищно, силой вербуя людей, а потому никогда не приходилось вам видеть такого откровенного страдания, как на лицах несчастных, впервые привезенных на борт и оказавшихся в мире, для них столь же неведомом, как луна. Ежели, ваше преподобие, вам ни разу не выпала честь ступать на палубу корабля его величества, боюсь, вам будет трудно понять тот мир, с коим столкнулся ваш друг. Сами моряки — своим обличьем, разговором и нравом — совсем не похожи на их сухопутных сородичей. Ваш слух постоянно одолевают разговоры о вантах, фалах, брам-стеньгах, рангоуте, кабестанах и один Господь знает, о чем еще. Но, сударь, мир этот также и очень хорош: он столь необычен и столь ревностно оберегает свои традиции — кто может подобающим образом пройти по шканцам, а кто нет; кто считается джентльменом, а кто нет, — что нет ничего проще, чем ненароком обидеть этих людей.

Я, конечно, был «бездельником», как и школьный учитель — ибо на борту всегда было несколько детей, — как и начальник интендантской службы, плотник, корабельный врач со своими помощниками, сиречь все те, кому не приходилось нести вахту. В этом для нас заключался целый ряд преимуществ, а одно из самых важных я усматриваю в том, что мы могли почти при любых обстоятельствах наслаждаться беспрерывным сном в течение ночи, тогда как ни один матрос не спит более четырех часов кряду и даже это недолгое время зависит от капризов погоды. Таковая участь ожидала бы и вашего друга — быть зажатым в зловонных помещениях между палубами на подвесной койке, болтающейся рядом с койками его чумазых товарищей, когда кругом слишком жарко или слишком холодно, когда вашей жизнью управляет свисток, проклятия и хлыст — ибо приказ боцмана или его помощников почти всегда сопровождался битьем, хоть корабль наш по строгости дисциплины и считался умеренным.

Боюсь, сударь, вам уже не терпится узнать, когда же я впервые обратил внимание на Джеймса Дайера. Сидя сейчас за письменным столом, я и сам задавался этим вопросом, но лишь минуты две назад память наградила меня желанным воспоминанием, словно сохраненным в кусочке янтаря.

Мы находились в Бискайском заливе, и я, как водится, прогуливался с учителем, господином Шаттом, когда он указал мне на Дайера, присовокупив при этом, что господин Дрейк — очень милый офицер, немного староватый для гардемарина, — отметил хладнокровие этого юноши и рассказал, как он, не сгибаясь, ходил по реям, точно занимался этим делом лет двадцать. Я посмотрел, куда указывал господин Шатт, и увидел молодого человека четырнадцати или пятнадцати лет, одетого в холщовую робу и мешковатые брюки, статного, красивого, но с довольно мрачным лицом и, если позволите мне так выразиться, не оскорбляя вашей памяти, весьма высокомерным видом, который, не сомневаюсь, способствовал появлению слухов о его благородном происхождении. Тому нашлись и другие подтверждения. К примеру, когда он прибыл на борт, при нем был мешок с одеждой, среди которой имелись богатые камзолы, жилеты и прочее, а также коробка с планетарием, который господин Манроу уговорил его показать. Кроме этих свидетельств — скорее способствующих рождению предположений, нежели доказывающих истину — постоянно ходили слухи, что один из насильственно завербованных, человек старше его по возрасту, прозывавшийся Ганнером и появившийся на борту одновременно с Дайером, ранее был его слугой. Откуда берутся подобные истории, сказать не могу. Когда-то я думал, что они похожи на геродотовых пчел, плодящихся сами собою, но, разумеется, раз уж они возникли, то разошлись по всему кораблю. Ганнер, насколько мне известно, такую связь отрицал.

Поначалу я полагал, что подобные признаки благородного происхождения сослужат Джеймсу Дайеру недобрую службу в его отношениях с простыми матросами, однако же, то ли по причине естественного почтения к людям благородным, то ли благодаря его редкостному хладнокровию, он им весьма нравился — я хочу сказать, они уважали его, но не думаю, чтобы любили.

К слову сказать, сударь, господин Даниэль Таскер, мой учитель риторики в школе латинской грамматики, убеждал меня никогда не высказывать общих суждений, не подкрепив их конкретным примером, с помощью коего ярче воссияла бы истина. Позвольте мне именно так и поступить при повествовании о хладнокровии Дайера, его твердости или крепости духа, как вам будет угодно это называть. Осмелюсь предположить, что вам и самому довелось наблюдать некоторые проявления оного качества. Я уже упомянул о том, как он ходил по нокам рея, причем в любую погоду. Кроме того, нашему боцману, господину Гладингбоулу, так и не удалось его запугать, хоть громила он был изрядный, а кроме того, большой приверженец «посвящений», этого пагубного обычая тайных избиений, на который старшие офицеры смотрели сквозь пальцы. За разнообразные прегрешения, реальные или вымышленные, Дайер очень жестоко избивался Гладингбоулом и его помощниками Домиником и Маддитом, да так, что однажды потребовалась помощь господина Манроу, который обнаружил явные следы битья у Дайера на спине и на ляжках, за что Доминик и Маддит были закованы на неделю в кандалы, а Гладингбоулу удалось избегнуть справедливого возмездия до прибытия на остров Менорка, где он осушил полный бочонок вина и отдал Богу душу.

Господина Манроу поразило тогда то, что мальчик хоть и был оглушен, но не проявлял ни малейших признаков страдания, вполне ожидаемого после такой порки; еще более поразило его — как и всех нас, — с какой скоростью заживали на его спине раны, ибо он провел в корабельном лазарете не более одного дня, а затем объявил о готовности исполнять свои обязанности.