Явдат Ильясов - Стрела и солнце

Несколько капель слез будто бы тяжело провалились сквозь дыру в одежде, и скоморох, с нарочитой неловкостью перегнувшись налево и взмахнув ладонью, сложенной лодочкой, изобразил скрягу, испуганно подхватывающего на лету жемчужины.

— Дай же упасть на твою грудь, мой добрый отец, и утешиться у твоего любящего сердца! — Он сделал вид, будто в отчаянии нетерпения выплеснул слезы наземь. Неуклюже выбросил грязные руки вперед и якобы обнял старика так крепко, что у него закрылись глаза, перекосилось от напряжения лицо, скрипнули зубы…

Потом сиротливо склонил голову набок, закатил глаза и жалобным голосом, слезливо, пропищал стихи собственного сочинения:

Затем опустил руки и, качаясь, засмеялся пьяным сумасшедшим смехом. В несколько мгновений, подражая ложной растроганности отца и облачив ее в невероятные формы, оборванец показал нарочито-глупым скоморошеством цену подобным родительским чувствам. Все присутствующие хорошо это поняли.

Пораженные эвпатриды молча таращили глаза на чудовище. Асандр один из всех внешне не растерялся при виде издевательского кривляния, хотя и был внутренне обескуражен. Вот ехидна! Стариковское чутье подсказало ему, как разрядить обстановку, и царь коротко бросил через плечо:

— Вина!

Рабыня принесла на медном подносе серебряную вазу с изображением грызущих друг друга крылатых грифонов, два тонко сработанных кубка и кусок белого овечьего сыру.

— Выпьем, сынок, за радостную встречу!

У Асандра был расчет — пусть люди, находящиеся сейчас вместе с ним во дворе или приникшие с острым любопытством к раскрытым окнам дворца, видят, что он, царь, запросто, по-семейному, пьет вино с несчастным Орестом. Пусть думают, что Асандр простил, наконец, мятежного сына.

Орест никогда не встречал со стороны родителя столько добродушия.

Другой подумал бы, что старик свихнулся.

Или, ступив одной ногой на порог Аида, впрямь раскаялся в былой черствости к сыну, решил, пока не поздно, поправить то, что когда-то было так жестоко испорчено в их отношениях.

Но мозг Ореста, насквозь пропитанный винными парами, соображал плохо. Бродяга понял одно — сейчас дадут выпить. Он облизал губы, оживился.

Старик разлил вино по кубкам:

— За примирение!

Тонкие, вымазанные черной грязью пальцы Ореста тряслись от слабости, зубы лязгали о металл.

Он жадно, судорожно-алчным глотком опорожнил кубок, откинул голову назад и блаженно зажмурился.

Через несколько мгновений пьяница ощутил в груди приятный огонь. Свободней побежала по жилам кровь. Глаза, как убедился царь, когда Орест их открыл, приняли более осмысленное выражение.

— Проследуй же в свой дом, сын мой, — Асандр кивнул на окна Белого дворца. — Омой бренное тело, облачись в одежду, подобающую наследнику престола. Вкуси сытную пищу и предайся мирному отдохновению.

«Ишь ты, старый пес! — мысленно усмехнулся Поликрат. — Где он отыскал такие пышные слова? Вон как их накручивает — что твой Эсхил…»

Асандр потребовал к себе цирюльников, банщиков, портных.

С Ореста соскоблили грязь, сделали массаж спины, груди и ног, бережно обрили худое лицо, постригли и причесали, одели беднягу в чистый шелковый хитон. И бродяга преобразился. Оказалось — злополучный гуляка еще не совсем утратил прежнюю привлекательность.

Она была у него не холодной, безжизненно-правильной и скучно-соразмерной, как у мраморных статуй. Не слишком напористой и пугающей, как у чрезмерно мужественных солдат. Не чувственной южной, с лаковым блеском выразительно прищуренных глаз и жадным ртом. Орест походил на свою покойную мать и напоминал помятую розу или тонкую, изящную, очень больную женщину.

…Слух о том, что Асандр простил сына, в тот же день распространился по всему Пантикапею.

В каменных домах звпатридов, богатых купеческих лавках, дымных мастерских, темных землянках рыбаков и глинобитных хижинах оседлых скифов люди горячо обсуждали неожиданное событие.

Все уже давно забыли об Оресте.

И вот он снова наверху.

Что теперь будет? Каждый понимал: неспроста Асандр опять приблизил Ореста. Вероятно, он собирается передать ему царскую власть. Хорошо это для Боспора или плохо?

— Не волнуйся, — сказала Динамия хилиарху Скрибонию. — Если затея Асандра сводилась к тому, чтобы назначить Ореста наследником престола, то нам нечего бояться. Убрав старика, мы уж как-нибудь справимся с таким червяком, как Орест.

Через три дня, дав сыну возможность вдоволь пображничать и отдохнуть, Асандр призвал его к себе, поставил перед ним вазу с вином и завел беседу о важных делах.

— Орест, сын мой, — заговорил Асандр, задумчиво постукивая ногтями по сосуду.

«Знакомый, противный голос. На сей раз в нем почему-то звучит нежность», — равнодушно отметил Орест, не отрывая от вазы голодного взгляда. Асандр наполнил чашу. Орест стремительно припал к ней, выпил и затих.

— Сын мой Орест, — продолжал царь. — Тебе уже — сколько, дай бог памяти? — да, тебе уже тридцать лет. Не так ли? До этого возраста молодой человек вправе пошалить. Он — чтоб мне пропасть, если я ошибаюсь! — может проводить время беззаботно.

Асандр покосился на сына, брезгливо озирая следы, оставшиеся на его лице от подобного времяпровождения.

— Но, сын мой, когда человеку стукнет… э-э… исполнится тридцать, он должен — если он не ду… не глупец, конечно, — задуматься о своей судьбе. Он уже мужчина, а не юный молокосос. Так я говорю, а? Первый долг мужчины — возжечь свой семейный очаг. Ты понимаешь меня? Гесиод писал:

Значит, тебе пора… это самое — «ожениться».

Второй долг мужчины — обеспечить родителям спокойную, безбедную старость. Я уже дряхл, сынок. Мне тяжело нести, как говорится, бремя власти и все такое.

Однако я не требую твоей помощи. Пока и сам как-нибудь справлюсь… Но первый долг ты исполнишь, Орест. Ты возьмешь в дом женщину и зажжешь свой очаг.

Я больше не сержусь, Я хочу оказать сыну добрую услугу. Отличную невесту я подыскал для тебя, Орест! Это дочь Ламаха — главного архонта Херсонеса. По отзывам сведущих людей, она хороша, как померанец. Правда, дочь Ламаха уже выходила замуж, но супруг утонул на четвертый день после свадьбы.

Думаю, она тебе понравится. Как бы то ни было, ты пожалеешь старика и не пойдешь против моего желания. Да, ты женишься на дочери Ламаха. Живи с ней, где захочешь — или здесь, или у феодосийцев, или по ту сторону пролива, или… в Херсонесе.