Явдат Ильясов - Стрела и солнце

— Из Керкинитиды [10] Современный город Евпатория. , братец. Бывал у нас? Хороший городок, да все не как здесь. Скифы под боком живут. Окаянный народ. У нас лодка. Мы в лодке сюда добираемся. А по суше, сам знаешь…

— Это кто — раб твой?

— Что ты, что ты, господь с тобой! Сын. Шестнадцать лет ему. Один. А рабов у меня век не водилось. Бедность. Сами, видишь, как ослы, кладь носим. Где уже керкинитидцу…

— Как тебя зовут?

— Сириск. Сириск, сын Панкрата. Может, слыхал? Мы из тех…

— Что у вас в корзинах?

— Молодая зелень. Не хочешь ли отведать, братец? На солнцепеке вырастил.

Старик опустил корзину, откинул рогожу и вытащил обеими руками чуть ли не целую охапку свежих, хрустких, еще влажных от росы овощей. Острые перья сочного лука-порея. Бледные, с чуть заметной прозеленью, бахромчатые листья салата. Пучки терпко пахнущего, похожего на юную полынь, укропа. Душистую петрушку с узорной вязью мелкой листвы. Белые искривленные корни пряного сельдерея, связки красного редиса и репчатого лука.

Керкинитидец бросил охапку назад в корзину и протянул восхищенному солдату два пучка редиса. Страж принял дар, отщипнул вкусный корнеплод и милостиво разрешил:

— Проходите.

Сириск взвалил круглую, сплетенную из ивовых прутьев корзину на правое плечо. Шаркающая поступь старика и мягкие шлепки босых подошв юнца приглушенно отдались под каменным сводом.

Зной. Горожане — те, кто побогаче, — отдыхают в загородных усадьбах. Улицы почти безлюдны. Вот бредет в гавань, пошатываясь, хмельной моряк. Нехотя волоча ноги по горячей мостовой, прошел куда-то полуголый тавр. Два рыбака пронесли на шесте свернутую сеть. Прошагал с мотыгой на плече мужчина средних лет; возвращающийся с виноградника. И опять никого.

— Вряд ли мы что-нибудь продадим сегодня, — вздохнул Сириек. — Должно быть, и на рынках людей нет. А ну-ка, подай голос, Дион. Может, удастся хоть на улице сбыть связку-другую…

Юнец набрал в легкие побольше воздуха, и над сонным городом полилось, как песня, звонкое и веселое:

— Зе-е-е-лень! Молодая зе-е-е-лень! Сочная, вкусная, свежая зе-е-лень…

— Братец, дай мне пучок редиса!

Покупатель! Обрадованные Сириск и Дион быстро обернулись.

К ним, ведя на ремне поджарую гончую собаку, подходила со стороны ворот невысокая херсонеситка в легкой короткой тунике. Боже, что за девушка! Вьющиеся черные до блеска волосы перехвачены красной повязкой. Улыбаются темно-синие глаза. Сверкают зубы. Округлые, в меру тонкие руки обнажены до плеч, стройные ноги — до колен. Кожа покрыта ровным золотистым загаром, и очень приятен глазу этот цвет. За спиной — убитый заяц, лук и колчан с дюжиной оперенных стрел.

— Что я вижу? — изумился старик. — Сама Артемида ступает по земле!

Дион широко раскрыл глаза и остолбенел. Сириск сказал растроганно:

— Зевс проклянет меня, доченька, если я возьму с тебя хоть полушку. Вот, держи — самый крупный пучок. Бери еще! Бери, сколько хочешь. Мы из Керкинитиды. Лучше редиса, произрастающего у нас, нет во всей Тавриде. На доброе счастье!

— Да защитят боги твой очаг, — поблагодарила девушка.

Она случайно взглянула на Диона и заметила в больших дорийских глазах что-то не совсем понятное. Юнец стоил бледный, с пересохшими губами, как бедняга Актеон, — по преданию, Артемида прекратила его в оленя и затравила собаками за то, что он преследовал богиню с нечистой целью.

Как бы подчеркивая сходство обстоятельств, рыжая гончая неожиданно прижала уши и зарычала на Диона. Девушка смутилась, растерялась, опустила руки, не зная, что ей сказать, как ей теперь поступить.

— Ну, пойдем, сынок, — вздохнул старик, ничего не замечая. — Плоха торговля на улице. Двинемся на рынок. Хотя и там, наверно, не лучше. Но что тут поделаешь? Такие уж времена… — Сириск поднял корзину. — Идем, Дион. Будь здорова, дочка.

Разошлись. Поворачивая за угол, девушка оглянулась и еще раз увидела следившие за нею блестящие глаза Диона.

— Что с ним случилось? — Девушка остановилась, опустила голову, прикусила губу. — Почему он так смотрел на меня? Может, нездоров? Нет. Что же тогда? Неужели… неужели я ему… понравилась?

Она покраснела от непонятного стыда — будто сделала что-то зазорное, но приятное. Сердце тревожно заныло.

…Любовь. Три года назад, когда ей было девятнадцать лет, она очень смутно представляла, что это такое.

Тот, кого она ждала в мечтах, был где-то там, в неизвестности. Суровый мореход. Или смелый воин, подобный Ахиллу. Вот он шествует величественной поступью по главной улице ликующего Херсонеса. Голова увенчана лавровым венком. Слава о его подвигах гремит повсюду. Она гордо выступает рядом с ним, сердце замирает от восторга.

А потом явился бородатый вдовый рыботорговец, друг отца, и она, неожиданно для себя, стала его женой… Это был молчаливый человек, озабоченный делами. Его не занимала любовь. Впрочем, она плохо помнит мужа. Он побыл с нею всего три дня и ночью думал больше о ценах на маринованную сельдь, чем о лежащей под боком юной жене.

На четвертый день купец отплыл к устью Борисфена [11] Днепр. , по дороге разбился о скалы и утонул. Недаром она родилась шестого числа средней декады месяца — по приметам, это сулило женщине большое несчастье.

Она вновь очутилась в доме отца — телом уже как будто познавшая мужскую ласку женщина, а по духу, по сознанию — наивная девчонка, которая так и не постигла до конца, что значит любовь: кратковременное супружество не оставило в душе никаких следов, кроме неясных сожалений.

В другом обличье предстала любовь сегодня. Один взгляд — и человек сам не свой. Этот юнец из Керкинитиды… Он пошел бы за нею на край ойкумены. Целовал бы следы ее ног. На проклятье, на смерть решился бы ради нее — она ясно это сознавала, верней — ощущала самой глубью сердца.

…Так что же такое любовь? Как она приходит? Как ее распознают? Где тот человек, на которого она будет глядеть с такой вот жадностью, с какой следил за нею босоногий паренек из Керкинитиды? Какие волны качают его корабль?

Расстроенная, обронив где-то редис, она поднялась, медленно считая каменные ступени, на крышу храма Девы, облокотилась о нагретый солнцем легкий парапет и сгрустью взглянула на море.

Мир звучал, и вечную песню природы не услышал бы разве что душевно-глухой. Шорох ветерка, сонный говор волн, неумолчный звон цикад в траве под городской стеною, крики птиц — все голоса земли сливались в медленный и напряженно-протяжный наигрыш флейт.

— Фа-а-а, — пела степь.

— О-о-р-о, — пело море.

И даже горячее небо беззвучно, но с поразительной ясностью, доступной для внутреннего слуха, для сердца, тянуло голубую на цвет, задумчиво-бесконечную мелодию: