Генри Хаггард - Клеопатра

На седьмой день праздника Изиды я добрался до города.

Длинная процессия шла по хорошо памятным мне улицам. Я присоединился к толпе и запел священный гимн, когда мы входили через портики в нетленные обители Абуфиса. Как хорошо знакомы мне были священные слова гимна!

Когда священная музыка умолкла, как прежде, на закате величия бога Ра, великий жрец поднял статую Озириса и держал ее высоко над толпой.

С радостным криком: "Озирис! Наша надежда! Озирис! Озирис!" — народ сбросил траурные одежды и благоговейно склонился перед богом.

Затем все разошлись по домам, а я остался на дворе храма. Скоро жрец храма подошел ко мне и спросил, что мне нужно. Я ответил ему, что прибыл из Александрии и хотел бы попасть на совет великих жрецов, которые собрались здесь, чтобы обсудить события в Александрии.

Когда великие жрецы узнали, что я прибыл из Александрии, то приказали сейчас же привести меня во вторую залу колонн.

Я был введен туда.

Стемнело. Между большими колоннами горели лампады, как в ту незабвенную ночь, когда я был коронован фараоном Верхнего и Нижнего Египта.

Как в ту ночь, передо мной в резных креслах сидели жрецы и сановники, собравшиеся сюда на совет.

Я встал на том самом месте, где некогда был коронован, и приготовился к последнему акту моего позора с невыразимой горечью в сердце.

— Это врач Олимп! — сказал один. — Он жил отшельником в гробнице близ Тапе и недавно еще был доверенным лицом Клеопатры. Скажи, врач, правда ли, что царица умерла от своей собственной руки?

— Да, господа, я врач, и Клеопатра умерла от моей руки!

— От твоей руки? Что это значит? Впрочем, она хорошо сделала, что умерла: это была дурная женщина!

— Простите, господа, я вам все скажу, для этого я пришел сюда. Может быть, между вами есть — мне кажется, я вижу их — люди, которые одиннадцать лет тому назад присутствовали в этой зале на тайном короновании Гармахиса, фараона Кеми!

— Это правда, — отвечали они, — но как ты знаешь все это, Олимп?

— Из тридцати семи храбрых, благородных людей, — продолжал я, не отвечая на вопрос, — тридцати двух человек нет! Одни умерли, как Аменемхат, другие убиты, как Сепа, некоторые, быть может, работают в рудниках как рабы или живут вдали, опасаясь мщения!

— Это верно, — повторили они, — увы, это верно! Проклятый Гармахис выдал заговор и продался развратной Клеопатре!..

— Это так, — продолжал я, подняв голову. — Гармахис выдал заговор и продался Клеопатре. Священные отцы, я — этот Гармахис!

Жрецы и сановники смотрели на меня с удивлением. Одни встали с мест и заговорили, другие молчали.

— Я — этот Гармахис! Я — изменник, трояко погрязший в преступлении. Я — изменник богам, моей стране и моей клятве! Я пришел сюда, чтобы сказать о моих преступлениях. Я совершил мщение богов над той, которая погубила меня и отдала Египет во власть римлян. Теперь, после долгих лет труда и терпеливого ожидания, все это совершено моей мудростью, с помощью разгневанных богов! Теперь я сам, с головой, покрытой позором, пришел объявить, кто я, и получить награду за мою измену!..

— Знаешь ли ты, какая страшная участь ожидает того, кто нарушил великую, ненарушимую клятву? — спросил первый жрец, который заговорил со мной суровым голосом.

— Знаю хорошо, — отвечал я, — я заслужил эту участь!

— Расскажи нам все дело, ты, который был Гармахисом!

В холодных и ясных словах я рассказал им все, весь мой стыд и позор, не утаив ничего.

Пока я говорил, я видел, что лица присутствовавших становились все суровее, и знал, что мне не будет пощады, да я и не просил о ней, а если бы и просил, то, наверное, не получил бы.

Наконец я кончил рассказ, и они удалили меня на время совещания. Потом меня снова призвали. Старейший из жрецов, почтенный старик, жрец в Тапе, сказал мне ледяным тоном:

— Гармахис, мы рассмотрели твое дело! Ты совершил тройной смертельный грех: на твоей голове лежит бремя несчастий Египта, поглощенного Римом, ты смертельно оскорбил священную матерь Изиду, ты нарушил священную клятву. За все это, за все грехи твои, ты сам хорошо знаешь, есть одно наказание, и ты получишь его! На весах нашего правосудия не имеет никакого значения то, что ты убил женщину, погубившую тебя, ни то, что ты сам пришел объявить нам все и назвал себя презреннейшей тварью, когда-либо находившейся в этих стенах! На тебя падет проклятие Менкау-ра, лживый жрец, клятвопреступный патриот! Ты, опозоренный, раз венчанный фараон! Здесь, где мы увенчали тебя когда-то двойной короной Египта, мы осуждаем тебя навеки!

Иди в темницу и жди удара, который поразит тебя! Иди, вспоминай о том, чем бы ты мог быть и что ты есть теперь! Пусть милосердные боги, которые благодаря твоим злодеяниям надолго лишились поклонения в своих священных храмах, окажут тебе милость, в которой мы отказываем тебе! Уведите его прочь!

Меня увели. Я шел, склонив голову, не смея поднять глаз и чувствуя, что глаза жрецов жгут мое лицо.

О, из всего моего позора и стыда это был самый ужасный!

Они увели меня, заперев в комнате, высоко, на портике башни. Здесь я ожидаю своей участи. Я не знаю, когда меч судьбы падет на мою голову. Неделя тянется за неделей, месяц за месяцем, а моя участь все остается неизвестной. Меч висит над моей головой, я знаю, что он падет, но когда, не знаю. Может быть, в страшный час полуночи я проснусь, заслышав крадущиеся шаги убийцы, и меня безжалостно потащат отсюда. Быть может, убийцы уже близко. Тайная келья, о ужас! Гроб без имени! И тогда все будет кончено! О, пусть все это настанет скорее! Скорее!

Все написано, я ничего не пропустил, мой грех свершен, мщение закончено. Все кончится мраком и тленом, и я приготовляюсь увидать все ужасы другого, замогильного мира. Я уйду, но уйду с надеждой, ибо, хотя я не вижу ее, Изиду, хотя она не отвечает на мои молитвы, но знаю, что она всегда со мной, священная матерь, которую я буду лицезреть лицом к лицу! Тогда наконец, в тот далекий день, я обрету прощение! Бремя спадет с моего сердца, моя чистота вернется ко мне и принесет мне священный мир и покой.

Солнце садится за Абуфисом. Красноватые лучи бога Ра пламенеют на крышах храмов, озаряя прощальным светом зеленеющие поля и тихие воды родного Сигора. Ребенком я часто наблюдал закат солнца. Последний поцелуй его так же трогал нахмуренное чело далеких портиков, такие же длинные тени ложились от гробниц.

Все то же, ничто не изменилось! Я только, я изменился и все-таки остался тем же!

(Здесь третий свиток папируса неожиданно заканчивается. Можно думать, что в этот момент автор записок был прерван теми, которые повели его на смерть.)