Валентин Рыбин - Огненная арена

Старший чабан Алты-ага встретил Амана с превеликим добродушием: как ни говори, а приехал сын самого Каюма. Напоили молодого хозяина чалом, накормили. На вопрос Амана: спокойно ли в песках, Алты-ага — неопределенно ответил:

— Всяко бывает, Аман-джан. Теперь, конечно, не то, что было год или два назад. Народ теперь другой стал. Раньше, лепешка и кундюк с водой есть — бедняк считал себя богатым. Сегодня не так. Мяса один день не поел — кричит: «Я голодный, с голод) умираю:» Русские босяки, конечно, развратили туркмен, что и говорить.

— Ну, а где же бедняки мясо берут, если они без мяса жить не могут?

— Как где? Разве мало в песках овец пасется?

— Значит, и нашими овцами питаются?

— А как же, Аман-джан! Конечно, мы не даем ограбить себя, но не всегда можно защититься.

— Сколько сейчас овец в отцовской отаре?

Алты-ага на этот вопрос ответил не сразу. И ответ был уклончивым:

— Аман-джан, зачем тебе знать — сколько их? Если скажу: тысяча голов, поверишь?

— Поверю, Алты-ага, почему не поверю.

— А их не тысяча, а полторы тысячи, — смеясь, сказал старик. — Лучше не спрашивай о таком, не обижай недоверием. Могу сказать тебе, как на духу, гость один, Байкара его зовут, нас защищает. Сегодня должен приехать, увидишь его.

Вечером, едва стемнело, за кибитками разнесся лай собак и подъехало человек десять джигитов. Все спешились. Алты-ага и его взрослые внуки подскочили к приезжим, взяли лошадей. Байкара — молодой джигит в черном косматом тельпеке, в чекмене, с саблей и маузером за кушаком, мельком взглянул на чабанские кибитки, увидел коня, на котором приехал Аман, и тревожно спросил:

— Кто у тебя, Алты-ага? Кого сюда принесло? Кому не живется спокойно?

— Аман-джан, сын сердара… циркач — у нас, — важно сообщил Алты-ага.

— Ха, слышали о таком, — сказал Байкара и вошел в юрту.

Аман встал ему навстречу. Поздоровались. Байкара первым начал разговор:

— Тебя я не раз видел в цирке… Тебя и твоего братишку, Ратха. Молодцы вы, как гули крутитесь на лошадях, не сглазить бы. Я со своими парнями спорил: любого могу заткнуть за пояс на коне. Тебя, Аман-джан, одного, и твоего брата еще обскакать не смогу. Но, слава аллаху, то, что умею, этого мне достаточно… Вот сейчас приехали с хивинской дороги, кое-что привезли хорошего. Эй, Чары-кель, веди сюда верблюдов, да несите добро — посмотрим!

— А что, разве вы тоже торгуете… на хивинской дороге? — наивно спросил Аман.

— А как же! — воскликнул со смехом Байкара. — Еще как торгуем. Платим камчой по спине и вот этим! — Он вынул из-за кушака маузер и подбросил на ладони. — А получаем серебром и золотом, товарами тоже, если хорошие. Вот сегодня два тюка с бухарской парчой «купили». Сейчас посмотришь.

Вскоре джигиты подвели верблюдов к самой юрте и сняли с них поклажу. Тот, которого звали Чары-келем, внес шкатулку с золотыми украшениями, а двое других — парчу.

— Ой, Байкара, — замотал головой Аман. — Страшным делом вы занялись. Не потерять бы вам голову о такими товарами.

— Аман-джан, разве ты не из Асхабада приехал? — удивился Байкара. — Разве не Асхабад первым закричал: «Долой помещиков и капитал!» Рабочие своих баев с земли гонят, мы— своих. Что мы плохого делаем? Везде сейчас бедняки богатых бьют. Мы еще, по сравнению с русскими дехканами, ангелами выглядим. Русские дехкане в своих селах все дома помещиков пожгли вместе с добром. А мы байские кибитки пока не трогали. Добро отдай, но чтобы жечь под корень, все же жалко. Добро твоего отца тоже могли бы взять, но подумали и решили — не будем. Вы — два брата — наша гордость: что, Аман, что Ратх, обоим поклоняемся.

Тут вошел Алты-ага, и, смиренно поклонившись Аману, сказал:

— С вашего разрешения, Аман-джан, мы зарезали двух овец. Гостей надо угостить, да и сами отведайте баранины.

— Ох-хо-хо, — вновь закручинился Аман, и Байкара шепнул ему на ухо:

— Не думал я, джигит, что ты такой жалостливый. Нас ругаешь, а сам из города брюхастую гелин привез, рожать на днях будет — это как понимать?

Аман побагровел от смущения и страха, что тайна его раскрыта, а Байкара засмеялся и опять зашептал на ухо:

— Мы обыкновенный товар у людей берем, а ты живым товаром пользуешься. У кого украл татарку? Ну-ка признавайся?

Аман замолк и до того испугался, что язык перестал ему повиноваться и прилип к небу. Наконец, придя в себя, сказал:

— Байкара, давай-ка выйдем, у меня к тебе разговор есть.

— Давай, выйдем, — охотно согласился тот.

— Байкара, — начал, выйдя из кибитки, Аман, — ты откуда знаешь, что это моя гелин? Тебе кто сказал?

— Хозяйка ее, старуха… — пояснил Байкара. — Все я знаю. Но не бойся меня. Ни одна живая душа ничего от меня и моих друзей не узнает, если сам не окажешься глупцом. Помоги нам, Аман, оружием. Если б штук пятьдесят винтовок русских достал — молиться бы на тебя стали. Денег на винтовки дадим. Сколько скажешь, столько и дадим.

— Да, Байкара, кажется, я влип, — обреченно сказал Аман и прибавил: — Но что поделаешь, видно, так на роду мне написано. Постараюсь достать винтовки. Но только прошу — о Галие ни слова.

— Не волнуйся, Аман. И отцу своему скажи: «Пока Байкара ездит по Каракумам — ни одна овца у Каюм-сердара не пропадет!»

На другой день, когда Аман собрался ехать в Джунейд, Байкара вынул из ларца ниточку жемчуга и положил на ладонь Амана.

— Держи, джигит, подаришь своей ханум. А это ей на халат. — И он, размотав парчевый отрез, отхватил от него десять локтей.

Аман поблагодарил за подарки и уехал.

В полдень был у озерца, возле заветных кибиток, где жила Галия. Встретили его так же радушно, как у чабанов. И Галия, изменившаяся в лице, ставшая почти черной от пятен, на этот раз встретила Амана не капризами и пререканиями, а слезами радости. Встретила как самого дорогого, самого долгожданного человека. Аман обнял ее, вынул подарки, но, увидев в глазах немой, полный муки вопрос, утешил:

— Есть, есть… Сейчас отдам…

Он вынул из кармана несколько писем и протянул их Галие.

Глаза ее заметались по строчкам. Читая, она то улыбалась, то вытирала слезы, то хмурилась. Наконец, прочитав все письма, расцеловала Амана:

— Слава аллаху, Аман-джан, отец жив-здоров, мама — тоже. Но бедненькие, они даже не догадываются в когти какого беркута я попала. Они ждут внука от Черкеза. Как же мы потом им объясним, когда я привезу тебя в Петербург? Понятия не имею. Но если б ты знал, как мне жутко здесь одной, без тебя. Ах, Аман, Аман! — И Галия расплакалась.

Старуха-хозяйка, увидев слезы молодой ханши, покачала головой:

— Ханум, я ли за вами не смотрю, не ухаживаю?

— Не обращайте на мои слезы внимания, — вновь засмеялась Галия. — Это все от радости.

Дней через десять Галия родила сына. Старуха-хозяйка сама приняла младенца. Омыла его и спеленала в черной кибитке, при керосиновой лампе, подальше от глаз мужчин. Аман и муж хозяйки, седельщик, в другой кибитке пили чай и выглядывали то и дело наружу. Над пустыней кружился густой падающий снег, кибитки были облеплены им. И старик-седельщик, глядя на разгулявшуюся зиму, приговаривал: