Явдат Ильясов - Золотой истукан

Хотелось скорей навстречу судьбе.

— Сиди уж, пока не трогают, — ворчал Идар. Привязался он к Руслану, не отгонишь. — Погоди, подымутся — присел бы, не дадут. А подымутся, похоже, скоро. Видишь, как разбухли. Наверно, пол-Руси разграбили. Рады, стервятники. Должно быть, кого-то ждут, не все вернулись.

Он угадал. Наутро в стане — будто сам Хан-Тэнгре с неба упал, — такая суматоха сотворилась. Испуганные крики, женский плач. Суматоха быстро улеглась. Тишина. Тягостная тишина. Что-то недоброе случилось у козар.

— Видать, от киян досталось, — ухмылялся Идар.

Пленники почуяли — настал день крутых перемен. Но, вроде бы готовые ко всему, они и представить себе не могли, какое грозное испытание несут им эти перемены. Особенно — Идару с Русланом.

— Эй, урусы! — сердито позвали у входа в загон. — Кто здесь Этар? — Обернулись, — тот самый старик, который по-русски знает. Тот — и будто другой: задумчивый, пасмурный. Похоже, теперь не до смеха козарину.

— Идар? Я. — Дружинник недоуменно обратился взглядом к Руслану, — мол, не знаешь ли, друже, чего ему надо. Определил по глазам: уже знает, догадался. Побелел. Тронул на скуле след плети.

— Аннаны… эт… этарсен! — или что-то в этом роде сказал степняк. Не диво, если выругался. — Идем со мной.

— Зачем? — Идар прикусил ноготь большого пальца, выжидательно насупился.

Серые глаза козарина почернели.

Руслан заметил по поведению приставленных к загону стражей: в стане у себя козаре смирные, скупые на слова. Говорят друг с другом уважительно. С бабами ласковы, усмешливы. Нежно любят детей. Но порой что-то находит на них — то ли напьются, то ли от ветра, от солнца, от скуки дуреют. И дуреют до потери памяти.

Тогда в становье приходит смерть.

Пускают в ход кинжалы и секиры. Режутся без оглядки. Бьются, покуда не упадут. Упали — успокоились. И, если уж успокоились, да к тому же и живы остались… безропотно отдаются суду старейшин, которых очень почитают. Покорно принимают любое, самое лютое, наказание. Немало всего, не всегда понимая суть событий, довелось увидеть русичам с тех пор, как они попали в степь.

Кочевники вспыльчивы, но отходчивы.

Но, пока отойдут, могут не одного заставить отойти туда, откуда нет обратных путей.

И думал Руслан: велика же в них дикость, если по самой никчемной причине готовы впасть в этакое буйство кровавое. И еще он думал: велика же в них и человечность, если, при всей своей дикости, при жестокой, неслыханно трудной, тревожной жизни, способны шутить, говорить друг с другом уважительно, дикость в себе обуздывать. Что-то гордое, мужественное и… печальное, жалкое приоткрылось ему в их жизни…

— Ты… спрашиваешь?! — прошипел козарин.

Руслан уловил в глазах старика знакомую слепую мглу, которая застилала степнякам зрачки перед буйством, и потянул Идара за локоть.

— Ну, ну, не шуми, — сказал Идар осторожно. — Чего ты? Какие вы все тут сердитые. Не от большой это храбрости — на полонянника орать. Ты бы к нам попал да там пошумел…

— Попадал! Шумел! Где, ты думаешь, сукин сын, я по-вашему балакать научился? У северян был в неволе. Убег. Хан-Тэнгре меня вызволил. Он хороший. Не вашему Роду-уроду чета. Вам, белоухим, от нас не удрать. Хватит болтать, ступай за мной, — молвил он уже иным, мирным голосом.

Гадали — куда, зачем. Идара увели. Неужто перекинется? Видит бог, перекинется, подлая душа. Который день порывается. Или устоит? Кто знает. Ладно, подождем. Посмотрим.

Идар приплелся белый, почему-то очень худой, — был худ, а сейчас вовсе усох, сразу сильно сдал, не узнать. Но — веселый: качается, смеется, распевает. Видать, упоили. Упал. Вырвало алой мутью. Вино заморское хлестал, негодяй.

Отчего- то заплакал.

Руслан — с насмешкой:

— Или не взяли?

— 0-ох, не взяли. Уж я просился! Славонега, брата, поминал. Землю грыз. Не, берут. Заверни мне свиту, спину почеши. Зудит.

— Почешись о телегу, скверный.

— Встать не могу. Почеши, Рода ради — ох, чтоб, сгинуть ему! Пылью, что ли, присыпь.

— А, провались ты! Холоп я тебе?

— Ну… ладно. Спасибо. Эй, земляки! Заверните свиту. Руки не отсохнут. О-ох, заверните, зве-е-ери…

Хоть бывало и лютовал над ними, сжалились.

… Будто глиной густой обмазали спину, приложили связку крученых ремней, придавили — и сняли связку, а оттиски ради забавы обрызгали кровью…

Ахнул Руслан.

— Это что? За что?

— Видать, надоел.

— Сами позвали.

— Чтоб сказать: не заикайся больше, сукин сын, о службе нашему войску. Есть у них лазутчик. Видный, Важный. Куда мне до него.

— Кто такой?

— Князь Ратибор.

Ужаснулись смерды:

— Это как же?

— Уж так. Снова правит. С ним волхв Доброжир. На киян ходили вместе с козарами — вождь их главный вернул Ратибору дружинников, тех, коих князь кинул на левый берег. Словом, снюхались. Козаре княжат подрослых берут в залог. Женушек Князевых, чадушек малых, бояр, их детей за выкуп назад отсылают. Глядите, уже ведут.

У загона — гомон, сумятица. Красавица, душа Людожирица, меньшая княжья жена, кричит, слезами обливаясь:

— Идаре, светик мой! Ненаглядный! Пошто ты эдак? Смирись. Покорись. Пойдем. Иль забыл, как в темных горенках кохались, чреслами соприкасались.

Стыдно Идару.

— У-у, стерва, — скрипел он зубами. — Ступай, чертовка. Кохайся теперь с волхвами.

Перед пленными, людьми большей частью незнатными — кузнецами, гончарами и смердами, приоткрылись на миг тайны терема. Взбеленились мужики: ишь, тварь! Тут не знаешь, куда забредешь, какое лихо ждет впереди, а у нее — бес на уме. Нам бы твои заботы.

И откуда это повелось — на князей, на бояр нет оков, им даже в полоне приволье. Вот уйдут сейчас домой, на Русь, и поминай как звали. Никогда их уже не увидишь.

Людожирица — ладно, хоть дружка пожалела. Другие смотреть не хотят. Отвернулись, к реке бы скорей. Вздохнуть боятся, не то что взглянуть: не дай господь — козаре передумают, опять в загон затолкают.

Эх, безобразники, пакостники. Эх, сволота.

Заметались пленные, кулаками замахали. Но, наткнувшись на копья, обессилели. Сидели, плакали, ругались.

— Сами — первые изменники.

— За что Калгаста сгубили? Добриту с Нежданом?

— За что нам век в цепях вековать?

Руслан, тот лихорадочно выхватывал из пестрых речей, изменчивых событий подходящие слова и мысли, лепил из них оправдание — себе, проступку своему:

— Всему — Доброжирова хитрость виной. Род на бояр, на князя сердился. За то, что хлебом с нами не делились. Волхв же сбил вече с пути. Неверно, с умыслом злым, истолковал гнев божий. На честных людей его повернул. И все равно… достал негодных Род грозой, огнем, злых козар напустил на лукавых.

— А кто в накладе? — Взбесился Идар, не унять. — Безмозглый крот! Заладил — Род, Род. Правду козарин сказал: урод твой Род, сто чертей ему в рот. Был бы за нас — упас. Нет, о сытых печется. Огонь наслал Хан-Теньгрей, а Род их теперь вызволяет. Княжил Ратибор? И княжит. Жили волхвы? И живут. Добрели, бояре на жирных щах? И впредь им добреть. А тебе, орясина, — в неволе гнить. Они заодно, волхв и есть Род. Этакий бог мне боле не бог. Иного найдем, смерды. У козар — Теньгрей. У ромеев свой бог. У алан, басурман. Поглядим, который лучше…