Явдат Ильясов - Золотой истукан

И столько боли, столько безысходного отчаяния послышалось Руслану в его словах, что ему стало стыдно за то, что он растравил Сахру какую-то скрытую рану,

— Эх! — воскликнул Руслан. — Вот бы всем несчастным на земле… собраться в один кулак, раз уж у них одна судьба и ненависть одна, — и уничтожить богатых и знатных, а?

— Если это и будет, то нескоро, — мрачно сказал Сахр. — Слишком много пут и цепей на руках, на ногах, на шеях и, хуже всего, — на душах.

— Скорей бы скинуть эти путы! — загорелся Руслан.

— Не доживем до тех дней мы с тобою, — охладил его пыл грустный Сахр.

Первым, кого они встретили на окраине Мерва, был мужик, работавший в поле у дороги. Он поливал репу. У него на шее висела на ремешке большая печать из обожженной глины с какой-то надписью.

— Эй! — крикнул Сахр. — Что это ты нацепил на свою шею? Амулет, что ли, такой? Не видал.

— Увидишь — на собственной шее. — Мужик сплюнул густую от жары слюну. — Амулет черного Анхро-Маны. «Покорные богу» нацепили. Это значит, что я должен платить им «джизью» — подушный налог и «харадж» — поземельный. А земли у меня — видишь сколько? — поле сорок шагов в длину, пятнадцать в ширину…

— Почему ж ты не снимешь, не кинешь эту дрянь?

— Нельзя, убьют.

— Так. Заклеймили, значит, как скот.

— Для них мы все — скоты, неверные.

«Верующие! Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть», — коран, сура четвертая, стих шестьдесят второй.

…Из четырех «праведных» халифов, правивших после пророка, лишь один Абу-Бекр умер своей смертью. Омар, Осман, Али пали от враждебных рук.

Но при тех четырех еще кое-как соблюдалось предписание четвертой главы корана — о добыче (сура аль-ганимат), по которой добыча распределялась между воинами, Халиф Муавия первым серьезно нарушил эту важнейшую заповедь, потребовав, чтобы в Хорасане не давали в раздел войску золота и драгоценностей, а, собрав все это, отсылали ему в Дамаск.

Халифы меняются чуть ли не каждый день. И всякий гнет свое. В стране разброд, в войсках — еще больший. И здесь, в Хорасане, как и на родине, идет глухая, но опасная межплеменная грызня. Когда в Хорасан был назначен наместником Абдулла ибн Хазим, — один из предшественников Кутейбы, — воины племени Бакр ибн Ваиля взбунтовались: «Почему эти пожирают Хорасан без нас?»

Теперь стало как будто тише, халифат оправился после восстаний Абдуллы ибн Зубейра в Мекке, Мух-тара в Ираке, сирийских мардаитов.

Но это лишь видимость.

Кутейба знает: со дня на день может вспыхнуть новый бунт. Кто поможет его подавить? Простонародье в Туране, который надобно завоевать для халифа Валида, впрочем, как и везде, строптивое, злое. Одна надежда, — хоть и сказано: «Верующие не должны брать себе в друзья неверных», — стакнуться с местной знатью и, опираясь на ее поддержку и помощь, захватить эту неслыханно богатую страну.

И когда Кутейбе, невесело размышлявшему обо всем этом, доложили о прибытии хорезмийского посла, он, внешне спокойный, бесстрастный, но внутренне — празднично-ликующий, сам вышел встречать дорогих гостей.

Сахр и Руслан между тем стояли у широкой лестницы, ведущей во дворец наместника, и поглядывали искоса, стараясь казаться равнодушными, на две кучи отрубленных человеческих голов у входа, по левую и правую сторону. Их мутило от зловония, исходившего от этих громоздких куч, облепленных мухами. Тут было много голов, несколько сотен, и старческих, и юношеских. Ничего человеческого в них, конечно, уже не оставалось. Так, падаль. Должно быть, это головы врагов, убитых в боях.

— Или послов, не угодивших Кутейбе, — усмехнулся бледный Сахр.

Ни бараниной, ни говядиной Кутейба не стал угощать посла. Он угощал его жареными фазанами, что служило, должно быть, знаком особого расположения. Но прежде велел слугам, по обычаю своей далекой родины, вымыть гостю ноги.

После еды завязалась неторопливая, спокойная, по-восточному хитро-вежливая беседа.

Речи Кутейбы сводились к одному; если хорезмшах по доброй воле своей примет веру «покорных богу», обратит в эту веру весь свой народ и поможет Кутейбе войсками, то Хорезм тем самым избежит насилия и кровопролития.

Сахр задавал осторожные вопросы.

— Если коран (мы с ним знакомы) предвечен, это слово божье, а бог не может противоречить самому себе, то как увязать двести пятьдесят седьмой стих второй суры и стихи сто двадцать шестой — сто двадцать седьмой шестнадцатой суры: «В деле веры нет принуждения», «Призывай на путь господа твоего мудрыми, добрыми наставлениями и веди с ними (неверными) споры о том, что добро…» со стихом двадцать девятым сорок восьмой суры: «Мухаммед — посланник аллаха, и те, которые с ним, яростны против неверных»?

И как могло случиться, что коран, ниспосланный в объяснение всех вещей («Нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы в нем обозначены», — сура шестая, стих пятьдесят девятый), упоминает всего три-четыре городка на родине «покорных богу» и не замечает всей остальной земли, других городов и стран, — например, Хорасана, Мерва и Хорезма?

И если коран, как язык бога, вечен, почему он говорит только о делах минувших и не может предсказать событий хотя бы на десять лет вперед, — кроме, разумеется, конца света? Ведь будущее не может вечно жить прошлым.

И еще — если все от аллаха и человек не волен в своих поступках, почему он должен отвечать за свои грехи? Поскольку человек совершенно не волен во всех своих поступках, в том числе и злых, значит, источник зла в мире — сам аллах? Но если бог — источник зла, то в чем же состоит суть божественного благодеяния и справедливости?

И если смысл и цель жизни правоверного — отрешение от всех радостей мира, презрение к земной жизни, терпеливость в нужде, горе и страданиях, довольство ниспосланной судьбой и полное самоуничижение ради блаженства на том свете, то как понимать яростную защиту тем же кораном богатства, торговли с прибылью, войн, грабежей? Совместима ли отрешенность от благ земных с захватом чужого имущества?

Кутейба, припертый к стене, долго молчал, отирая пот, не зная, что сказать, и наконец произнес угрюмо:

— Я отвечу тебе на все эти вопросы… когда приду в Хорезм.

Но один из его приближенных, большой умник, ретивый законник, не утерпел и всего в нескольких словах, определенно и точно, с восточной образностью, изложил суть учения «покорных богу»:

— Праведный халиф Омар говорил: «Мусульмане едят их, покоренных, пока они живы; когда мы умрем и умрут они, наши дети будут есть их детей, пока они живы».

— Понятно, — кивнул Сахр.

Кутейба густо побагровел, зло покосился на излишне прыткого книжника, — куда лезешь, непрошенный? Кто за язык тебя тянет? Брякнул. Книжник догадался, что допустил оплошность, и растерянно забормотал: