Явдат Ильясов - Золотой истукан

Потрясенный Руслан пошарил, точно слепой, вокруг себя и, будто внезапно прозрев, схватился за оберег на груди — узелок с русской землицей.

Наконец- то он пришел к тому, к чему шел, сам того не зная, может быть, всю жизнь. С громом разверзлось перед ним исполинское земное пространство, которое он одолел, пройдя через тысячу испытаний, но теперь оно, со всеми испытаниями, выпавшими на долю Руслана, открылось ему в ином, не замутненном пылью пустых словес, ясном и прозрачном свете…

— До вечного света и тьмы, — проговорил он с дрожью, — и прочих премудростей мне дела нет. Свет — он свет и есть, тьма — тьма. А вот, чтоб землю отнять у богатых и сообща ею владеть, и землею, и всем другим имуществом, — это мне по душе. Человеку, — я знаю теперь, — нужно немного, но чтобы это было твердо, нерушимо: спокойно жить и работать. Здесь, а не там, сейчас, а не потом! Вдосталь есть, вдоволь пить. И чтобы зимою было тепло, а летом — прохладно. И чтоб дети его, и другие родные, были вместе с ним, и никто их у него не отнимал. Ну, а тех, кто мешает ему спокойно жить и работать, — Руслан насупился, — я согласен, надо убивать. Не станут мешать — всем хватит хлеба и места под солнцем. А будущую жизнь и райскую награду за терпение пусть законники всю возьмут себе и утешаются ею, когда подохнут. Такое учение — в самый раз по мне.

— И ты — в самый раз по мне, — сказал Бузгар уважительно. Он даже поднялся с ветхой циновки, сел (стыдно лежать, услышав такую речь). — Иди к нам, хурремитам, — предложил он открыто и просто.

— Я — хоть сейчас! Но… отпустит ли хозяин?

— Э! Не отпустит — тайно уйдешь. Пусть сидит один в своей норе, пьет ячменную водку. Я тебя доставлю, куда надо.

…Стучат в калитку. Обычно она стоит открытой, но Бузгар, явившись, тщательно запер ее, — не надо, чтобы его тут видели.

Услышав стук, Бузгар кинулся в сарайчик. Руслан пошел открыть, и во двор ввалилось нечто громоздкое, закутавшееся в просторную светлую накидку. Оно отвернуло накидку — и Руслан остолбенел, увидев ненавистно-знакомую тыквенную рожу.

Фуа!

Видать, она давно не брилась: мясистые щеки ее густо заросли мохнатой черной бородой. Она обсосала незримую виноградинку и сказала, улыбаясь сквозь усы:

— Ну вот, я пришла, мой лев.

— Зачем?

— Ты же сказал, мой Иосиф Прекрасный…

— Что?

— Что меня любишь.

Руслан уронил руки. Нет, тут он ничего не мог поделать.

— Прогонишь — яду приму! Будешь отвечать. — Жутко смотреть, как эта огромная неповоротливая туша корчит из себя маленькую обиженную девочку. — Я у матушки, у батюшки одна дочь. А ты хочешь… — Еще более жутко видеть, что она сама непоколебимо верит тому, что городит. — Ах, я несчастная, бедная, что будет со мною?

— Ничего я не хочу! — вскричал Руслан. — Хочу, чтобы ты сейчас же пошла отсюда к черту, исчезла на веки вечные, оставила меня в покое.

Фуа, по своему обыкновению, начала трястись и не то всхрюкивать, не то всхрапывать.

— Но ты же сказал…

— Ох, Бузгар! — Руслан упал на циновку. — Вытолкай вон эту стерву.

— Ты сам сказал…

— Бузгар!

С детства учили Руслана: нельзя женщину обижать. Ни ругать, ни — господь, сохрани! — ее бить. Но, оказывается, бывают в жизни случаи, когда не то, что бить — ее хочется убить, на куски изрубить, на свалку выкинуть.

— Я у матушки, у батюшки одна дочь. Ты меня обманул. Обольстил и покинул. Будешь отвечать. — Она сорвала с толстой руки дешевый медный браслет, швырнула его в мутную воду канавы. — Ты украл у меня золотой браслет! Я тебя в темнице сгною. В каменоломнях век свой закончишь. Дохлятина. Падаль.

— Бузгар!

Бузгар, как человек восточный, дикий, не стал долго рассусоливать: схватил толстуху за волосы, подтащил к выходу, дал ей пинка — и закрыл калитку.

— Разбойники! — донеслось снаружи. — Я вам покажу!

— Плохо, что она меня увидела, — угрюмо сказал Руслану взволнованный, запыхавшийся Бузгар.

— Знает тебя?

— В том-то и горе. Я ее мужу должен пять монет…

Так и не смог Руслан понять, что она такое: просто хитрая, подлая тварь, или — сумасшедшая. Или то и другое вместе. Если это совместимо, — как говорила покойная Иаиль.

Сахр — смеясь:

— Счастливый день! В доме гость и со мною гость. Проходи, Зуфар. — Он пропустил вперед высокого, очень смуглого, молодого, хоть и с бородою, опрятного человека.

Руслан узнал его — видел средь ученых, когда Сахр водил слугу в академию.

По местному обычаю, разговора не начинали, пока не наелись жареной баранины. Ну, как водится, хлебнули немного ячменной водки. Бузгар вынул из переметной сумы пару больших сочных дынь, — они пришлись весьма кстати, особенно Руслану, у которого во рту дико горело от уксуса и красного перца. Без уксуса, перца, без лука и чеснока, без тмина и мяты здесь почти ничего не ели. В первые дни жизни у Сахра бедный Руслан чуть криком не кричал от каждого куска, — затем, правда, стал привыкать понемногу к острой пище, но, конечно, доселе не мог к ней как следует привыкнуть.

— Как твоя «История Хорезма»? — обратился Сахр к Зуфару. — Скоро закончишь?

— Скоро. Шесть книг уже есть, осталось четыре.

— Что говорит о ней хорезмшах?

Зуфар досадливо пожал плечами:

— Что он может сказать? «Мне, — говорит, — наплевать на древних твоих массагетов и саков. Я — Хорезм! Если б ты написал историю царской династии Афригидов, я бы достойно тебя наградил». Я отвечаю: «Народ Хорезма состоит не из одних царей». Он беснуется: «Народ? Чтоб ты пропал вместе с этим крикливым, буйным народом! Он мне не нужен. И ты не нужен со своей дурацкой историей».

— И верно, — с усмешкой подзадорил его Сахр; похоже, не первый раз затевали они разговор об этих вещах. — Кому нужна твоя история? Ради кого стараешься? Ради потомков?

— Ради них тоже.

— А знаешь ли ты, как называют люди развалины поселений, в которых когда-то жили их разлюбезные предки? «Ведьминей горой». «Чертовым городищем». «Прибежищем злых духов». И похуже. Смеются над предками; неучи, дикари. Вот тебе и благодарность потомков. Человеку, друг мой, безразлично, что было вчера. Он хлопочет о завтра.

— Ну, то от невежества. Смеяться над далекими предками — все равно, что поносить родных отца и мать. Ведь мы не с неба свалились: в наших жилах течет живая кровь тех неучей, дикарей. И не в том ли, Сахр, наша с тобою задача — людей просвещать?

— Просвещай, просвещай, — нахмурился Сахр, — пока они тебе башку не оторвут.

— «Кому нужна история…» — Зуфар беспомощно оглядел собеседников. — Я тупею от недоумения, когда слышу подобное. Завтра? Завтра — это сегодня, умноженное на вчера. Вот, скажем, ты, друг Рустам, вдруг проснешься наутро с совершенно пустой памятью, начисто забыв, что знал, полностью утратив свой житейский опыт. И что будет с тобою? Не отойдя от двора и трех шагов, ты погибнешь, — попадешь под колеса первой же повозки, ибо не будешь помнить, что она может задавить. Или утонешь в ближайшем канале. Или здесь, не выходя из дому, сгоришь в очаге. Человек без памяти — не человек. Даже не червь. Ибо даже у червей есть опыт и память: знают, куда, как и зачем им надо ползти. История — опыт и память народа. И никакой народ не может существовать, не зная своей истории. Верно, Бузгар?