Юрис Леон - Суд королевской скамьи

— Мы допустили бы ошибку, — продолжал Баннистер с силой, которая буквально загипнотизировала всех присутствующих в зале, — если бы, приказав английским солдатам гнать в газовые камеры детей и стариков, виновных лишь в том, что были детьми своих родителей, предположили, что английские солдаты будут выполнять этот приказ, а не восстанут против него.

Надо сказать, что были и такие немцы — солдаты, офицеры, священники, врачи и обыкновенные граждане, которые отказывались подчиняться этим приказам, говоря себе: «Я не буду делать ничего подобного, ибо не смогу жить с таким грузом на совести. Я не могу загонять людей в газовые камеры, а потом говорить, что, мол, я был вынужден подчиняться приказам, и тем самым оправдывать свои поступки, считая, что в ином случае их гнал бы кто-то другой и вел бы себя с большей жестокостью, так что я действовал в конечном итоге в их же собственных интересах, вежливо обращаясь с ними». И беда в том, что мало кто мог решиться отказаться выполнять такие приказы.

Так что людям, которым на глаза попадет тот самый абзац в книге, могут быть предложены три точки зрения.

Стоит вспомнить дела лагерных эсэсовцев, которые были казнены после войны. Они приводили такое оправдание в свою защиту: «Послушайте, меня призвали в армию и направили в войска СС, в концентрационный лагерь, и я толком не понимал, что тут делается». Но на самом деле он, конечно же, отлично понимал, что тут происходит, и, будь он английским солдатом, он возмутился бы. Я не собираюсь предлагать, чтобы этих эсэсовцев отпустили на волю после войны, но, ставя себя на их место, на место человека, которого призвали в гитлеровскую армию, я все же думаю, что смертная казнь была излишне суровым наказанием.

Теперь о второй точке зрения. Были и такие, кто рисковал даже жизнью, отказываясь выполнять подобные приказы, потому что они чувствовали свою ответственность перед грядущими поколениями. И теперь мы имеем право сказать, что, если снова повторится нечто подобное, нет и не может быть прощения преступлениям, совершенным лишь из-за страха кары, ибо наступает такой момент, когда каждый должен быть готов принести в жертву свою жизнь, чтобы не ствовать в унижении и гибели своих ближних.

И последняя точка зрения заключается в том, что не немцы творили все эти зверства, а их союзники, которые распоряжались жизнями своих соотечественников.

Нам, конечно, известно, что существовала опасность суровых наказаний и даже смерти для заключенных врачей. Мы также выяснили, вне всякого сомнения, что заключенные обеспечивали медицинское обслуживание, и в особенности один из них, доктор Адам Кельно, пользовался непререкаемым авторитетом у немцев и сам считал себя их помощником. Трудно предположить, что немецкие медики сами подрезали бы сук, на котором сидят, если бы позволили себе потерять одного из самых ценных своих соратников, И мы знаем, что приказ перевести этого столь необходимого врача в частную клинику пришел от самою Гиммлера.

Защита считает, что упоминавшийся абзац совершенно точно выражает суть дела, и если доктор Кельно полагает, что его репутации был нанесен урон упоминанием о его участии в двадцати убийствах, в то время когда он способствовал всего двум, то ему надлежит получить возмещение ущерба в размере не более полупенни.

Утверждением, что было проведено более пятнадцати тысяч хирургических экспериментов, в данном абзаце допущена ошибка. Также неправильно утверждение, что они проводились без обезболивания. Мы готовы признать это.

Тем не менее именно вам, предстоит решить, какого рода операции проводились и как они проводились, если на операционном столе оказывался еврей, и какую роль в этом играл доктор Кельно.

12

Так как у Шейлы Лем сразу же установились близкие и доверительные отношения с жертвами, она постаралась тщательно продумать возможный порядок, в котором им придется давать показания. Она решила, что первой на свидетельском месте должна предстать женщина, что поможет мужчинам обрести мужество, женщина достаточно сильная, выносливая и не обделенная здравым смыслом, которая могла бы с достоинством выдержать это испытание. И Шейла пришла к выводу, что Иолана Шорет, на первый взгляд самая тихая из всех, была самой сильной.

Иоалана Шорет, миниатюрная и сдержанная женщина, прекрасно владела собой, когда сидела в обществе Шейлы и доктора Либермана, ожидая приглашения в зал суда.

В это время Гилрой обратился к журналистам.

— Я не могу давать вам указаний, — сказал он.— Единственное, что могу вам сказать, что я, один из судей Ее Величества, сочту унизительным, просто унизительным для себя, если хоть кто-то из свидетелей, кому довелось перенести эти ужасные операции, будет назван по имени или сфотографирован.

Сэр Роберт Хайсмит невольно прищурился при словах «ужасные операции». Значит, Томасу Баннистеру все же удалось оказать влияние на судью и, возможно, на кого-то еще.

— Я лишь высказываю свою точку зрения и, исходя из своего прежнего опыта, полагаюсь на благоразумие прессы.

— Милорд, — сказал О'Коннор, — мой адвокат только что передал мне записку, в которой говорится, что все представители прессы подписали обязательство не фотографировать свидетелей и не называть их имен.

— Именно этого я и ждал. Благодарю вас, джентльмены.

— Свидетельница будет давать показания на иврите, — сказал Баннистер.

Судебный пристав постучал в дверь:примыкающего помещения, откуда показались доктор Либерман и Шейла Лем, сопровождающая Иолану Шорет. Шейла, не в силах справиться с волнением, стиснула руки, подойдя к своему столу, за которым ей предстояло делать заметки. Доктор Адам Кельно совершенно бесстрастно смотрел, как Иолана и доктор Либерман поднимались но ступенькам. Достоинство, с которым эта женщина принесла присягу иа Ветхом Завете, вызвало легкий шум в зале. Судья предложил сесть но она предпочла давать показания стоя.

Гилрой коротко проинструктировал доктора Либермана относительно порядка перевода. Тот кивнул и сказал, что бегло говорит на иврите и по-английски, а немецкий — родной язык его матери. И перевод не доставит ему трудностей, потому что он знает миссис Шорет уже несколько лет.

— Ваше имя? — спросил Томас Баннистер.

— Иолана Шорет.

Она назвала свой адрес в Иерусалиме и сообщила, как звучала ее девичья фамилия; Ловино, родилась она в Триесте в 1927 году, Баннистер внимательно наблюдал за ней.

— Когда вы оказались в Ядвиге?

— Весной 1943 года.

— Был ли у вас вытатуирован номер?

— Да.

— Вы помните его?

Расстегнув рукав блузки, она медленно закатала ее до локтя, и зал суда вздрогнул от потрясения. Она подняла руку с отчетливо видимой синей татуировкой. Кто-то в задних рядах громко зарыдал, и присяжные в первый раз позволили себе проявить эмоции.