Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

На ногах у него были гивэ, ставшие от хождения по грязи почти черными. Из гивэ торчали наружу большие пальцы обеих ног.

Хотя положение самих крестьян было, в сущности, не лучше положения арестованного, все же, видя его в этом состоянии, парни проклинали злодеев, которые это с ним сделали, и желали им всяческих адских мук.

Видя, что они действительно сочувствуют ему, молодой человек, впервые с того дня, как его схватили, рассказал, как он очутился среди арестованных.

Несмотря на все, что ему пришлось перенести, он не считал возможным просить их о чем-нибудь. Он только описал им, как приходится страдать. Крестьяне долго удивлялись, долго думали, наконец, Курбан-Али, тихонько наклонившись к товарищам, сказал:

— Мы должны спасти его. Это дело божеское.

Предложение Курбан-Али понравилось его товарищам, но они боялись последствий и, кроме того, не знали, как это сделать.

Молодой человек глядел на них своими грустными глазами, как бы говоря, что он впервые встретил людей, в которых видна человечность.

Чувствуя, что товарищи колеблются, Курбан-Али сказал:

— Ну, если вы мне не поможете, так я один его освобожу. Я решил. Только поклянитесь, что вы никому не скажете.

Но Кердар-Али и Ходадад не могли допустить, чтобы Курбан-Али один сделал это дело, а они не участвовали бы в нем. Они тотчас же заявили, что готовы помогать. И все трое начали совещаться, придумывая, что им сделать.

Подперев обеими руками голову, молодой человек ждал, что они решат. Через несколько минут Ходадад поднял голову и сказал:

— Я нашел способ, только боюсь, что, если его поймают, нам и нашим деревенским придется, пожалуй, плохо.

Курбан-Али нетерпеливо прервал:

— Говори, говори, что придумал. Я сколько ни думал, ничего не мог выдумать: ведь у дверей спят двое жандармов, — значит, отсюда уйти ему не удастся...

— В дверь его не выведешь, — прошептал Ходадад. — А вот как насчет окна? А? — Он показал рукой куда-то в левую часть кавеханэ. — По-моему, оттуда он может вылезти.

Взглянув, куда указывал Ходадад, Курбан-Али и Кердар-Али увидели нечто вроде маленького слухового окна с деревянной створкой, которая была в это время закрыта. Офицер и жандармы ее не заметили и не положили там спать жандарма.

Времени было мало, и было опасно. Парни не могли даже как следует обсудить, как им поступить, так как громко разговаривать было рискованно. Но, услышав громкий храп арестованных и жандармов, они почувствовали себя спокойнее.

— Ну, хорошо, а мы что сделаем, — говорили они. — Тоже уйдем? Или только его одного выпустим?

Кердар-Али и Ходадад были того мнения, чтобы выйти всем троим вместе с Ферохом и идти в деревню.

— Если жандармы хватятся его и погонятся за нами, будем драться.

Но Курбан-Али тотчас же доказал им непригодность этого плана.

— Такое дело для всей деревни будет опасно. Всех деревенских обвинят, скажут, безбожники, камнями забросают.

И снова честные парни задумались. На этот раз Курбан-Али пришел в голову отличный способ. Он сказал:

— Я знаю, что надо делать. Я его осторожно выпущу и расскажу ему, куда идти и что делать. А потом мы все трое притворимся, будто спим и даже не знаем, что он убежал.

План был принят.

Курбан-Али, положив руку на плечо молодому человеку, сказал:

— Мы с товарищами хотим тебя спасти. Как ты насчет этого?

В больших глазах юноши сверкнула радость. Он не сказал ничего, но так посмотрел на них, что все стало сразу понятно. Конечно, он хотел этого, он об этом мечтал.

Узнав, что молодой человек согласен, Курбан-Али сказал Ходададу:

— Открой окно, а я пока ему все объясню.

Ходадад осторожно пополз к окошку. А Курбан-Али, взяв юношу за руку, сказал:

— Сейчас ты вылезешь из этого окна... Мы здесь пока останемся, так оно лучше, будто спим, насчет тебя ничего не знаем... Возле кавеханэ начинается дорога — прямо в деревню. Оно хоть и темно, но ты не бойся, дорога прямая. Через полчаса будешь в деревне. Войдешь — по левую руку увидишь стену большого сада — ты все иди и иди, пока стена не кончится, а тогда заверни налево и опять иди все прямо. Через тысячу шагов придешь на площадку между четырьмя заборами, где стоит только одна глинобитная постройка, с правой стороны. Никто из деревенских там не живет, и тебя никто не увидит. В этой постройке есть солома, и ты можешь там лечь и поспать несколько часов, пока жандармы убедятся, что им тебя не найти, и уйдут. А тогда я сам приду туда и тебя выведу.

Чтобы арестованный не заблудился в темноте, Курбан-Али отдал ему даже свою коробочку спичек.

— Где чего в темноте не разлядишь, посвети.

Слуховое окошко было уже открыто. Арестованный встал, пробрался к нему, бросил благодарный взгляд в сторону парней и, с грустью посмотрев на спящих арестованных, исчез за окном.

Все еще шел снег. Был сильный мороз. Однако радость освобождения так согревала его, что он не чувствовал холода. Выйдя на дорогу, он быстро зашагал по направлению к деревне. Через полчаса он был уже там. Согласно указанию Курбан-Али, он миновал стену сада, повернул налево, нашел площадку с амбаром и, посветив себе спичкой, вошел в амбар. Изнемогая от усталости, он повалился на солому и впервые за все это время свободно вздохнул.

В амбаре была низенькая дверь, и он закрыл ее за собой. Так как амбар был почти весь завален соломой, и оставалось только маленькое свободное пространство, там было не очень холодно. Беглец, разгреб солому и забрался под нее.

Пролежав некоторое время и немного согревшись, он вдруг вспомнил все, что с ним было: свой арест, все свои испытания...

— Вот что я терплю во имя любви, — прошептал он. — Если бы Мэин знала, что со мной происходит! А, может быть, она не думает обо мне?

Чрезмерная усталость, понемногу заволакивала дремой его сознание. Воздух в амбаре согрелся, под соломой ему стало совсем тепло.

Глаза его закрылись, и он погрузился в сон.

В кавеханэ храпели. Закрыв окно и уничтожив все следы побега, Курбан-Али с товарищами тоже легли, и скоро их ровное дыхание слилось с дыханием других. Керосин в фонарике выгорел, огонек его все уменьшался, потом стал мигать и потух. Все спали...

Около семи часов утра, когда уже светало, хозяин кавеханэ, привыкший вставать рано, зашевелился, осмотрелся вокруг заспанными глазами и, еще сонный, с расстегнутым воротом рубахи, принялся свертывать свою тощую постель. Потом, подпоясавшись, он тихо двинулся к «секу», долго кашлял, протирал глаза, потом нашел кресало и принялся высекать огонь на тряпку, заменявшую трут. Через минуту-две запылал огонь. Хозяин разжег уголья, бросил их в трубу самовара и пошел к дверям.

— Эй, дядя, — сказал он спавшему у дверей жандарму, — пусти-ка, мне надо выйти.