Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

А разве поцелуй, звучащий музыкой средь темной ночи, — одно прикосновение губ к губам — не наполняет — пусть лишь на короткий миг — гармонией весь мир души, не исцеляет, как живительный бальзам, израненное сердце? Разве одна только улыбка той, кого любишь, не оживляет сердце любящего человека, то сердце, что не хочет взглянуть на тысячи других красавиц, подобных месяцу? Разве какой-нибудь незначащий подарок от того, кого любишь, не окрыляет дух надеждой и не исцеляет раны любящего сердца?

Так как же не сравнить письмо — письмо, несущее всю сложность внутренних переживаний человека, которого любишь, — с целящим пластырем, напитанным живительным бальзамом?

Десять раз поцеловал Ферох это письмо, прежде чем вскрыть:

«Дорогой мой, — писала Мэин. — Твои вчерашние слова все время не давали мне покоя. Верь мне: каждую минуту я думаю только о тебе.

Однако горе мое не в том, что я переживала это беспокойство. Мать вызвала меня сегодня к себе и объявила, что мой любимый Ферох не будет моим мужем и что мой будущий супруг... и она назвала чужое имя, которое я до сих пор даже никогда не слыхала, — я так расстроилась и так была зла, что забыла его.

Она назвала его моим нареченным женихом. Тут же она сообщила мне, что мы уезжаем на месяц на богомолье в Кум. По ее лицу было видно, что это неправда, что зиарет тут ни при чем, а просто они узнали, что мы с тобой видимся — хотя они не знают еще, где именно, — и, думая, что разлука заставит нас забыть друг друга, хотят увезти меня и разлучить с тобой. Мы едем завтра. Кроме меня и матери, поедут с нами служанка и слуга. Поедем в карете. И, по-видимому, сразу же после нашего возвращения меня отдадут этому человеку.

Кроме этого, мать сказала мне еще многое, что я пока опускаю. Спешу, боясь, как бы они не догадались, что я пишу у себя в комнате. Скажу только, что наше завтрашнее свидание теперь уже не удастся. Мне очень хотелось бы увидеть тебя сегодня вечером, но я вижу, что они уже меня подозревают и следят за каждым моим шагом.

По счастью, пришла Шекуфэ и сказала, что может сейчас же доставить тебе это письмо.

Помни одно: я тебя люблю и никогда не забуду.

Любящая тебя Мэин».

Когда Ферох прочел это письмо, на него точно обрушился небесный свод. И все же две последние фразы принесли ему успокоение.

— Мэин меня любит, любит меня, не забудет!.. Ничего, иншаала, я сумею ее добиться!

Но разве аллах когда-нибудь помогает любящим?

Обратившись к Шекуфэ, Ферох спросил:

— А ты не знаешь, в котором часу они завтра выезжают?

— Говорили, будто бы в два часа до полудня подадут почтовую карету.

Ферох знал, что в Персии в последнее время не часто говорят правду: раз управление почтовых сообщений говорит «в два часа до полудня», это должно значить — «в полдень».

И он сказал:

— Завтра, чуть свет, приходи сюда, возьмешь письмо, которое я напишу Мэин-ханум, и немедленно отнесешь к ней.

Шекуфэ вышла. Ферох опустил голову на руки и глубоко задумался.

Вернемся теперь, читатель, в великолепный особняк господина Ф... эс-сальтанэ и посмотрим, что происходит с Мэин.

На цыпочках, стараясь не вызвать ни малейшего шума, пробралась Мэин от стены сада в свою комнату, быстро разделась и легла.

Все затихло.

По ровному дыханию Мэин можно было заключить, что она спит. Но она не спала. Как и Ферох, в ту ночь она не могла спать. Мысли вихрем кружились у нее в голове. И, как Ферох, она спрашивала себя: «Что же делать?»

Мэин не принадлежала к числу тех несчастных, невежественных персидских девушек, чей удел — покорно подчиняться чужой воле и которые не могут разобраться в том, что происходит в жизни.

Она понимала, что слушаться отца и мать и относиться к ним с уважением — долг дочери. Но она знала, что и это повиновение должно иметь границы. И она считала, что ставить решение своей судьбы в зависимость от воли отца и матери нельзя, в особенности в таком случае, когда отец хочет воспользоваться дочерью, как ступенькой для своего возвышения.

Мэин знала, что жить с будущим мужем придется ей, что ей, и никому другому, придется считаться с плохим или хорошим характером мужа. Она знала, что если муж ее окажется истинным персом, считающим, что жену нужно «по закону и по обычаю бить», то он ее будет бить, что ей придется мириться с тем, что он будет курить терьяк или пить и заниматься развратом, и в то же время, для соблюдения семейной чести, скрепя сердце, рассказывать повсюду, что ее муж — человек, украшенный всякими добродетелями и не имеющий никаких недостатков.

Причем же здесь выбор и воля отца? И каким образом может девушка, ради повиновения отцу, очертя голову броситься в омут только потому, что жених сумел вовремя подделаться к отцу удачной лестью?

Мэин знала и то, что ее мать, — хотя она ее беззаветно любила, — наивна и не имеет никакого понятия об общественных отношениях, что мать ее только слепое орудие в руках отца, что у матери нет своего мнения и своих мыслей, что разум ее в плену.

Мэин понимала, что ей нечего сказать матери. Можно было только плакать да повторять: «Если вы отдадите меня ему, я буду несчастна».

Но отец был не таков. Отец был умен, отец все понимал. Отец знал, что дочь говорит правду. Но честолюбие, алчность, надежды, выгоды депутатства — все это мешало ему думать о счастье дочери и не только мешало: он сам старался сделать ее несчастной.

Таковы были мысли Мэин в эту ночь. И много еще времени прошло, пока, наконец, сон взял верх над мыслью.

Когда она проснулась утром, солнце сквозь переплет окна бросало лучи к ней на постель. Мэин вскочила. Она быстро умылась и оделась, и не успела позавтракать, как пришла Фирузэ.

— Ханум, мамочка велели вам пожаловать к ним в комнату.

«Что такое? — подумала Мэин. — Обычно она сама каждое утро ходила здороваться с матерью и отцом. А тут вдруг за ней прислали».

Удивление ее еще возросло, когда оказалось, что отца в комнате матери нет.

— А почему папы нет? — спросила Мэин.

Мать быстро ответила:

— Да ничего особенного, просто дела у него, ну вот он и велел заложить карету и уехал... кое-кого повидать. Ну, садись.

Мэин опустилась на подушки дивана возле матери.

И Мелек-Тадж-ханум, посмеиваясь, заговорила:

— Послушай, Мэин-джан, что у вас вчера такое вышло с отцом? Разве можно дочери быть настолько дерзкой, чтобы таким образом набрасываться на отца? Да еще на отца, который окружает тебя таким благополучием, у которого тебе живется, как никому из твоих подруг, который только и думает о том, чтобы у тебя все было лучше, чем у других...

Мэин хорошо изучила свою мать. И она почувствовала, что всем этим словам выучил ее вчера ночью отец.