Мортеза Каземи - Страшный Тегеран

Дамы вышли, сурчи быстро распряг лошадей.

— Хасан-Кули, — сказала Мелек-Тадж-ханум, — мне хочется как можно скорей приехать в Кум, так ты пойди, повидай наиба и скажи ему, чтобы больше чем на час нас здесь не задерживал.

Хасан-Кули собирался идти и уже произнес: «Бе-чешмь сэркар-ханум».

Но возле кареты появился сам наиб за подорожной. Хасан-Кули сказал:

— Сэркар-ханум желают как можно скорее попасть в Кум, так что, дженабе-наиб, прикажите поскорей запрягать.

Услыхав слова «сэркар-ханум», наиб поклонился и тоже сказал:

— Бе-чешмь, — будет исполнено!

Но в эту минуту подошел к нему сурчи, успевший уже привязать лошадей, и сказал:

— Вам бумага из Тегерана.

Он подал наибу пакет и сейчас же протянул руку, чтобы взять от Хасан-Кули свой анам.

Что за странная вещь этот анам, введенный в обычай на персидской почте, и кто первый установил зловредную привычку, подчиняясь которой, каждый пассажир за грубость дикого сурчи должен еще лично вручать ему анам? Уж брали бы, что ли, все сразу вперед, вместе с платой за билет: и пассажиру было бы спокойнее, и братья-персы не приучались бы к вымогательству.

Смешнее же всего то, что даже и тогда, когда сурчи только что опрокинул дилижанс или карету и сокрушил пассажирам ребра и зубы, он преспокойно подходит и требует анам.

Вид тегеранского пакета напугал наиба и, видимо, задавая себе вопрос: «Что случилось, что управление почты ему пишет, может быть, упущение какое или на него пожаловался пассажир, которому он нагрубил, и теперь «центр» задает ему выговор?», наиб побежал к дверям кавеханэ и вскрыл пакет при тусклом свете фонаря. По мере того, как он читал, нахмуренное лицо его прояснялось: очевидно речь в письме шла не о жалобе.

Мелек-Тадж-ханум с Мэин и Фирузэ отправились в михманханэ и улеглись на килиме, который разостлал для них в одной из комнат хозяин кофейной. Они решили поспать часочек и ехать дальше. Хасан-Кули заснул в карете.

Через два часа совсем посветлело. Взошло солнце. Впрочем, если бы кто-нибудь взглянул в это время на озеро, увидел бы не одно, а два рождающихся у края озера солнца, из которых одно шло вверх, а другое — вниз. Путешественницы проснулись, попили чаю, который им принесли из кавеханэ, и Мелек-Тадж-ханум позвала Хасан-Кули.

— Пойди скажи, чтобы запрягали — поедем.

Хасан-Кули направился было к наибу, но оказалось, что и наиб тут, стоит у дверей кавеханэ.

— Здравствуйте, — сказал Хасан-Кули, — а мы хотим ехать, прикажите дать нам запряжку.

Но тут наиб разочарованно покачал головой и сказал:

— Лошади так сбили себе ноги, что никуда не годятся. Ехать вам нельзя. Придется ждать, пока из Кума придет свежая запряжка, тогда поедете.

— Позвольте, — удивленно возражал Хасан-Кули, — почему же вы два часа тому назад сказали нам, что лошади у вас есть готовые и что мы можем ехать, когда захотим, а теперь говорите «ноги сбили».

Наиб сердито огрызнулся:

— Если лошади падут, я буду отвечать, а не вы. Правительство не может из-за вас зарезать всех лошадей. Подождите немного, придут лошади, тогда и поедете.

Спорить не приходилось, и Хасан-Кули поплелся доложить обо всем Мелек-Тадж-ханум. Тот, кто случайно взглянул бы в этот момент на Мэин, увидел бы по ее лицу, что известие это не очень ее удивило и что она даже как будто ожидала услышать что-нибудь в этом роде.

Однако Мелек-Тадж-ханум была не из тех женщин, которых можно угомонить так быстро. Она приказала:

— Пойди, скажи ему: «У вас же не одна запряжка, а всегда есть запасные лошади; вы нас мучаете» да пообещай ему, что, если даст лошадей, получит хороший анам.

Но, сбегав к наибу, Хасан-Кули вернулся совершенно разочарованный.

— Наиб ни за какие деньги не хочет дать лошадей. Говорит, надо ждать не меньше, как до обеда.

— А куда торопиться? — спрашивала Мэин. — Ведь доедем.

Пришлось покориться, и Мелек-Тадж-ханум согласилась остаться до обеда. И, больше не разговаривая, они вновь улеглись. Но бедная Мэин не спала.

В полдень Мелек-Тадж-ханум проснулась первая, разбудила Мэин, послала Фирузэ за Хасан-Кули, а Хасан-Кули — к наибу. Результат был не лучше: вернувшись, он доложил, что запряжка из Кума еще не пришла, и лошади еще не отстоялись, и надо подождать еще немножко.

Рассердившись, Мелек-Тадж-ханум вновь отправила Хасан-Кули для переговоров.

— Ты ему скажи, пусть он не воображает, что может так с нами поступать. Мой муж кандидат в депутаты и скоро будет в меджлисе, а там получит и министерство, тогда он ему задаст!

Хасан-Кули в простодушии своем в точности и передал наибу чапарханэ все эти страшные угрозы. Но наиб, знавший Тегеран гораздо лучше, чем ханум, и понимавший, что если что-нибудь в Тегеране не достигает цели, так это именно жалобы, и что там никому нет дела ни до чьих прав, — только сказал:

— Передайте, пожалуйста, ханум, пусть она попусту не расстраивается и пусть оставит свои жалобы при себе.

Тогда ханум решила попробовать уговорить его сама.

— Пришли его сюда, я с ним поговорю.

Через минуту к михманханэ подошел наиб и, стоя у дверей, произнес:

— Салям!

— Салям! Дженабе-наиб, почему же это вы с нами так поступаете? Мы вчера еще приехали, а вы до сих пор не даете нам лошадей.

Наиб вежливо доложил:

— Право же, ханум, я не виноват. Я и сам бы хотел поскорей дать вам запряжку да отправить, да что же поделаешь, когда лошадей нет? Вот жду из Кума. Как только придут, сейчас же здесь задержу и дам вам.

Мелек-Тадж-ханум подумала, что пока лошади придут да пока отдохнут, да поедят, сколько им полагается, пройдет еще не меньше четырех часов. Но что она могла сделать, здесь даже влияние ее великого супруга было бессильно. Как вдруг откуда-то раздались крики и брань, и появился Хасан-Кули. Лицо и руки его были в царапинах и подтеках. Отчаянным голосом он говорил:

— Что же это такое? Я пошел в конюшню, смотрю: там не то что одна запряжка, а целых четыре, стоят себе да кормятся. Я конюхам говорю: «Почему это наиб нам лошадей не дает, чего вы нас здесь мучаете? Это что же, говорю, по-мусульмански называется так поступать?» А они налетели на меня, да как начали бить, ругать да проклинать, будто бы я баби. Уж так били, пока сами не устали, тогда только отпустили. Да говорят: «Скажи только кому-нибудь — еще получишь!»

В чрезвычайном гневе Мелек-Тадж-ханум повернулась к наибу со словами:

— Так вам мало того, что лошадей не даете, вы еще слугу моего мужа избили. Ну, ладно. Как только приеду в Тегеран, я уж вам за это отплачу...

Но наиб не слышал этих угроз потому, что при появлении Хасан-Кули он незаметно исчез.

Когда все это происходило, было два часа пополудни.

Прошло еще четыре часа, запряжка из Кума не приходила. Солнце зашло, настал вечер. Тогда из Кума приехал почтовый фургон. Но ввиду того, что на нем была правительственная почта, наиб, не обращая ни малейшего внимания на гнев Мелек-Тадж-ханум, отправил его дальше.