Пьер Мишон - Император Запада

Я был еще подростком, когда новый хитроумный маневр Гауденция вынудил меня покинуть готский двор; меня отдали гуннам, и я снова оказался при дворе, но менее блестящем на сей раз. Там не было епископов, поэтов; зато им я обязан тем, что брею бороду и пить умею стойко, покуда замертво на землю не свалюсь; и тем еще, что страстно в мир гляжу. О гуннах мнение бытует, что они — продукт сношенья скифских ведьм и духов преисподни. Однако это ложь: они умеют плакать, горюют о былом и чтут своих умерших; богатством не кичатся и сердцем нехитры; желаньям смутным подчиняются беспечно, но сытости не ведают и падки на блеск и мишуру, а также на чужое. Их девушки без удержу смеются, а главари — напыщенны, чванливы. И наконец, они боятся смерти.

Когда вернулся я, мне было девятнадцать. Я поступил на службу к императору Гонорию [7] Флавий Гонорий (384–423) — сын императора единой Римской империи, в 11 лет получивший трон Западной империи; столицей он сделал сначала Медиолан (Милан), а затем Равенну; в годы его малолетства империей фактически правил его военачальник Стилихон, на дочерях которого Гонорий поочередно был женат, но детей ни от одного из браков не оставил; именно Стилихон до своей смерти в 408 г. успешно отражал нашествия вестготов, потому что Гонорий военными делами не занимался, а интересовался больше вопросами религии, будучи, как и его отец Феодосий, приверженцем никейского христианства. , точнее, к сестре его Плацидии [8] Галла Плацидия (388–450) — дочь римского императора Феодосия Великого, младшая сестра римского императора Гонория от другого брака, легендарная женщина, чья судьба связана с историей Рима. В 409 г. она стала заложницей Алариха, после смерти которого, в 414 г., вышла замуж за его преемника, царя вестготов Атаульфа, родила ему сына и через год овдовела; в 416 г. вернулась в Рим и была выдана братом замуж за полководца Флавия Констанция, который вскоре стал соправителем императора Гонория. После смерти Констанция в 421 г. Галла сблизилась с братом и практически правила империей, что продолжалось и после смерти Гонория, когда трон получил ее семилетний сын; скончалась Галла Плацидия незадолго до нашествия на Рим гуннов во главе с Аттилой. , которая вершила все дела. Был я недурно образован, в придачу отменный наездник и сын военачальника; я хорошо знал варваров; мне стали доверять ответственные задания. Сицилия платила плохо дань, пираты перехватывали редкие суда, груженные зерном и бурдюками с вином и маслом, которые она порою отправляла в пределы Рима. Из охраняющей Равенну эскадры несколько трирем были спешно снаряжены к острову Липари с тем, чтобы встать на рейд в укромной бухте и следить оттуда за недальними сицилийскими берегами. Несмотря на мой юный возраст, я получил в этой операции важную роль и высший чин, которыми очень гордился. После нескольких победоносных абордажей мы одержали верх над пиратами всех мастей; однако мы продолжали стоять у берегов Липари в полной боевой готовности, но без дела, олицетворяя собой бесполезную мощь старой империи. Синева неба расслабляла. Я сполна наслаждался дивным климатом, которого в детстве не знавал; и, как это бывает в юности, по-глупому торжествовал, что открыл этот дикий, исполненный неги уголок, сотворенный небом будто специально для меня; я радовался, что умею оценить его прелести и красоты, как если бы мое наслаждение являлось залогом силы моего характера: только для меня цвели в садах смоковницы, только ради меня плоды опунции растопыривали свои иголки, чтобы потом безропотно подставить сочную плоть; только для меня смеялись дочки рыбаков. Густое и черное местное вино, горячее и пылкое тело юной Онории, что делила со мною ложе, постепенно насытили мой неуемный аппетит. За пресыщением явилось беспокойство. И я решил тогда найти его .

Немногие на острове знали о нем; возможно, не знал никто. Здесь давно уж не оставалось римских патрициев; виллы, построенные при Августе, пришли в запустенье и заросли вьюнком; в руинах Константина нашли приют отшельники. Но из собственных уст Плацидии я знал, что он там и что живет в доме на горе, смотрящей на вулкан Стромболи. Плацидия доверила мне то, что даже сам глава эскадры знать не знал, и этого достаточно мне было, чтоб в откровенье угадать приказ: она желала, чтобы я проверил, таит ли для нее какую-то угрозу присутствие и близость левантийца и даже просто то, что он еще живет; вопрос ее был обращен ко мне, и только, и если бы ответ был «да, опасен», то мне бы надлежало свой исполнить долг, ведь меч мой был всегда к ее услугам.

Я рассказал о нашей первой встрече. С того момента, что ни вечер, я спускался по тропке к низкой каменной скамье, где, отдыхая от полуденного зноя, лицо подставив легкому морскому бризу, глазами впитывая синеву, в которой был растворен вулкан и тонули бегущие паруса, он старался забыть, а может, вспомнить, а может, то и другое поочередно — сначала вспомнить, чтоб потом забыть, доводя себя до отчаянья, до полного изнеможения — он пытался все удержать внутри и не выпустить наружу, как делаем мы все, нисколько в том не преуспевая. Если, меня ожидаючи, он бросал взгляд на тропинку, по которой я всегда приходил, и узнавал меня издали, то делал рукой неопределенный жест, быстрый и по-детски застенчивый, надолго повисавший в воздухе, как если бы сам не знал, когда надобно прервать этот знак, дружеский, но вместе с тем уклончивый, так, словно бы боялся, что дал мне слишком много или, напротив, слишком мало. Столько лет пронеслось, а он все еще заботился, какую позу подобает принять. Вулкан был неизменен, паруса же, напротив, менялись; я садился подле него на пыльные камни, в тени, испещренной бликами света, пробивавшегося сквозь кроны дубов. Мы беседовали. Чаще говорил он один, перемежая речь бесчисленными паузами иль замирая порой на полуслове, как замирал, не окончив жеста, и посреди всех этих пауз мы зачарованно глядели на море, пока оно не делалось лиловым, а после черным, и тогда мы расставались, не завершив начатой беседы. А то каким-нибудь словом я воскрешал затухший было разговор, слабое дыхание его гаснущей жизни, и тогда беседа продолжалась совсем уже в ночи, покуда рассказ его не становился звучащей и зримой пародией на незримое и несказанное; и в его устах, которых я уже не различал, речь превращалась в упрямый шепот, в кромешную тьму, среди которой одна за другой вспыхивали звезды. Он лгал.

Родился он в Сирии, в сословье невысоком. Рассказывал он: в прежние века близ Антиохии [9] Антиохия — город в Турции недалеко от границы с Сирией, основанный около 300 г. до н. э. Селевком I Никатором. шумел лавровый лес; теперь там просто лес, не более, но в годы прежние то был храм Аполлонов: там нимфа Дафна в ужасе бежала от бога света; она стремилась прочь, возможно потому, что страстно чересчур его желала; что ж, Аполлон тотчас удвоил рвенье, он хохотал: ей далеко не убежать; она же превратилась в олеандр, страшась попасть в объятья прекраснейшего из Бессмертных. Роща та казалась воплощеньем бегства, олицетвореньем отвергнутой страсти, и лавровые ветви тянулись, точно руки. Пилигримы стекались туда толпами. В огромном зеленом храме каждое лавровое деревце трепетало, как нимфа-недотрога, каждый порыв ветра был дыханием обманутого бога. В этих зарослях, прохладно-шелестящих, пышно-цветущих и неутоленных, прабабки старика, при Юлиане [10] Римский император Флавий Клавдий Юлиан (331/332—363) из династии Константина — ритор и философ; пытался ограничить христианство и восстановить язычество; в 362 г. издал «Эдикт о терпимости», в котором разрешал восстановление языческих храмов. В связи с этим христиане стали называть его Юлианом Отступником. — да что уж там, задолго до него — сиживали днем и торговали фигурками из обожженной глины, являвшими собою Аполлона. Когда же императора не стало, сам светозарный бог исчез вослед за ним, отринутый великим Феодосием [11] Феодосий I Великий (346–395) — последний император Единой Римской империи до ее распада на Западную и Восточную; пресек арианство, запретил язычество, утвердил в качестве государственной религии Никейское христианство; отец императора Гонория от брака с Элией Флавией Флациллой и Галлы Плацидии от брака с Галлой. , и женщины, покинув рощу, перебрались в порт, где свежей торговали рыбой, и с ними мать того, о ком пишу. Но рыба, богу не в пример, дохода приносила мало. Ребенок свет увидел в обстановке тоски по прошлому и горечи торговок, бесповоротно впавших в бедность и кое-как перебивавшихся торговлей неинтересной, мелкой, недоходной. Правда, под палящим солнцем, между зазывными криками, расхваливающими достоинства сардин, женщины все же успевали вспомнить про бога лавровой рощи, про бога, что для них олицетворял счастливые минувшие дни: Аполлон был для них молодостью, хрупкими статуэтками, которые они сжимали в своих двадцатилетних пальцах, дерзкими взглядами из-под сени дерев, учащенным биением сердца, когда юный странник, ладно сложенный, высокий и гибкий, сладкоречивый и гладкощекий, столь похожий на Аполлона, такой же, как бог, дерзкий — возможно, новое его воплощение, — задерживал на девах пылкий взор; странник, которого видишь утром, о котором мечтаешь весь день и за которым, когда настала ночь, идешь, трепеща, в заросли лавра, чтобы почувствовать на себе его горячие ладони. Один из таких пилигримов, которого юная дева знала лишь недолгие мгновения, пока длится пылкое объятие и в спешке происходит остальное, стал его отцом.