Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь

Уже надев тулуп и стоя с ушанкой в руках у низенькой двери в сени, Кочергин говорил:

– Завтра после работы я забегу узнать, как дела, и сделаю опять банки. Микстуру я заказал и принесу с собой, да еще прихвачу вам ваты и марли для маленькой. Нет, нет – я с сыльных не беру денег: мы товарищи по несчастью, ни в коем случае!… Да, я с детьми умею: у меня тоже сынишка, но я его не видел уже три года – он в Ленинграде с моей тещей…

Ася выскользнула в сени и, появившись снова на пороге и в упор глядя на Надежду Спиридоновну, сказала:

– Чайник уже вскипел…

Надежда Спиридоновна поняла ее маневр.

– Останьтесь выпить с нами чаю, – выговорила она волей-неволей, но новый доктор окончательно завоевал ее расположение тем, что отказался сесть за стол – он уверил, что ему до вечера надо сделать еще один визит. Прощаясь, поцеловал руки Надежде Спиридоновне и Асе.

Когда, проводив врача до крыльца, Ася вернулась в комнату, Надежда Спиридоновна торчала сухой палкой около колыбели Сонечки и низким, хриплым голосом, почти басом, напевала ей, картавя, французскую песенку:

Ainsi font, font, font

Les petites marionettes,

Ainsi font, font, font,

Les jolies petites fillettes.

Ainsi font, font, font,

Trois petits tours et puts s'en vont… [130]

Ребенок, пожалуй, мог испугаться такого силуэта и такого голоса, тем не менее эта неожиданная забота была очень трогательна. В этот вечер, укладываясь как всегда на полу на гладильнике, постланном поверх соломы, Ася прошептала, целуя свой крестик: «Господи, спасибо Тебе за доктора! Сохрани моих малюток!»

На следующий день Кочергин констатировал, что опасность воспаления легких миновала, но осторожность нужна еще очень большая. В этот день он появился на пороге комнаты Надежды Спиридоновны с огромными свертками в руках.

– Вот я принес немного провизии… Мне пациенты иногда суют, а я не хозяйничаю, и все это пропадает без пользы… Тут немного крупы, сахарного пуску и свиного сала, а вот тут яйца. Вашего мальчика после лагеря следует усиленно подпитать, чтобы помочь ему бороться с болезнью.

Ася подошла забрать свертки и обрывающимся голосом прошептала:

– Я вам так благодарна… Вы так добры… Не знаю, чем я смогу отплатить вам…

Но через несколько минут… Это впечатление было мимолетное, но болезненное… Славчик топал ножками на ее коленях, и она, обнимая сына, говорила:

– Ну вот, теперь мой зайчонок скоро поправится: мама будет давать мальчику-зайчику овсяную кашку и гоголь-моголь… -и прижимаясь щекой к горячей щечке ребенка, Ася подняла глаза на Кочергина, который стоял в двух шагах, приготавливая горчичник. Он смотрел в эту минуту на нее. И что-то было в этом взгляде. Что-то мужское и хищное… Кровь прилила к ее щекам, и сердце забилось… Она тотчас себя осудила: да неужели же мужчина никогда не может прийти на помощь женщине, не вызывая с ее стороны недостойных подозрений? Это Надежда Спиридоновна внушила мне! Он не такой! Он понимает, что такое больной ребенок… У него свой!

Яйца в коробке вызывали в ней самую сложную внутреннюю борьбу: Надежда Спиридоновна ушла купить хлеб и еще не видела их; у этой скупой и сухой старухи всего было довольно, и так хотелось сберечь их для Славчика! Кормить потихоньку казалось ей недостойным, немыслимым! Лучшее начало возобладало, и когда Надежда Спиридоновна вернулась, она показала ей коробок со словами:

– Это будет вам и Славчику.

Но старуха ответила сухо:

– Заботьтесь о ребенке, у меня есть свои, – и с этого дня стала варить себе по парочке, каждый день пересчитывая остаток. Стоя над кастрюлей, в которой кипели яйца, она всякий раз читала по три раза «Отче наш», что у нее служило, по всей вероятности, меркой времени.

Это неудержимо раздражало Асю: разве для варки яиц дал эту молитву светлый милосердный Иисус Христос, образ Которого, если закрыть глаза, словно проплывает вдалеке?

Через несколько дней Асе пришлось выйти вместе с Кочергиным, чтобы зайти в аптеку, так как сам Кочергин торопился от них прямо к пациенту. Едва лишь они вышли на темную улицу, как, овладев ее рукой, он сунул ей в варежку тридцатирублевку.

– Нет, Константин Александрович, ни за что! Возьмите обратно!

– Послушайте, я это делаю ради детей, – сказал он, останавливаясь, – я отлично вижу всю безвыходность вашего положения. Мне заплатили за визит; я обычно отказываюсь от оплаты, а в этот раз принял, имея в виду отдать вам. Здесь есть небольшой базарчик, сбегайте туда завтра утром: там продают мед, молоко, квашеную капусту, свинину. Все это питательные вещи. Вам и вашему Славчику необходимо под питаться – я это не шутя говорю.

– Я не шутя отказываюсь. У вас своя семья, а мне помогает одна добрая душа, мой друг.

Он перебил:

– Простите нескромный вопрос: этот друг – женщина или мужчина?

– Женщина. Они помолчали.

– Возьмите ваши деньги, Константин Александрович.

– Нет, не возьму! Странный народ женщины! Если бы я раскатился к вам в день ваших именин в Петербурге с корзиной роз или флаконом духов, вы приняли бы не колеблясь, хотя это стоило бы много дороже. Но когда я прошу принять деньги, чтобы накормить больного ребенка, вы оскорбляетесь!…

– Я не оскорбляюсь – я не хочу. Как я потом рассчитаюсь с вами?…

Он насвистел какой-то мотив и прибавил:

– Вот чего вы опасаетесь.

– Я не понимаю вас, – ответила Ася.

– Узнали фразу, которую я насвистел вам?

– Нет.

– Нет так нет. А может быть, и припомните…

Тридцатирублевка все-таки перешла в руку Аси.

– Должен вам признаться, – продолжал он, – что мне чрезвычайно нравится в вас полное отсутствие всякой рисовки своим горем и вся манера держаться! – и предложил встретиться вечером в зале клуба, чтобы поиграть в четыре руки, но она отказалась, остерегаясь длительного tete a tete и страшась убедиться, как одеревенели и ослабели ее пальцы.

Уже ночью, лежа без сна и напряженно прислушиваясь к дыханию детей, Ася вспомнила вдруг мотив, который насвистел ей Кочергин, – Римский-Корсаков, «Царская невеста», второй акт: «С тебя – с тебя немного: один лишь поцелуй!…» И опять женский инстинкт шепнул ей: «Осторожней!» – точно так же, как женщинам другой категории этот же инстинкт шепчет: «Поднажми!» или: «Здесь клюнет!»

Она теперь уже знала биографию этого человека. Ему около сорока; он не был аристократом и, узнав фамилию Аси, сказал: «Я не из этого числа». Однако он насчитывал за собой четыре поколения с высшим образованием. Диплом врача он получил весной 1914 года и сразу же попал на фронт молодым ординатором; во время гражданской войны продолжал работу в госпитале на территории красных; был арестован чекистами по обвинению в намерении перейти линию фронта; о последнем событии он рассказывал почему-то в комических красках: