Григорий Канович - Лейзер-Довид, птицелов

– Этот Лейзер-Довид?

– Да. Твой дедушка до сих пор с ним не в ладах. Правда, тогда Лейзер-Довид еще не промышлял птицами. Работал в пекарне Файна, куда мы с тобой, Хаимеле, ходим за бубликами и на Пейсах покупаем мацу. Лейзер-Довид собирался стать пекарем. Но началась война, и русские захотели его забрить в армию. Тогда-то он и сбежал из местечка и укрылся в пуще, чтобы никто его не нашел.

– В пуще?

– Он там от солдатчины укрылся. Прятался и летом, и зимой. Даже землянку для жилья вырыл. Только когда русские помирились с немцами, он первый раз вышел из леса. Вид у него, помню, был ужасный! Бородатый, на голове скирда нестриженных волос, потрепанный крестьянский кожушок, старые сапоги со стоптанными подошвами. Родная мать Лейзера-Довида Сарра, так ее звали, вряд ли его узнала бы. Она, бедняжка, умерла от тоски, так и не дождавшись сыночка. Может, будь Сарра жива, Лейзер-Довид остался бы в местечке, вернулся бы из пущи в пекарню Файна и дальше стоял бы у раскаленной печи и выпекал бы бараночки и бублики, а не жил бы в землянке и не ловил бы в пуще птиц на продажу... Когда ты был еще совсем маленький, он подарил тебе на день рождения очень красивую пташку...

Хаим не очень-то понимал, о чем с таким пылом и состраданием рассказывает бабушка, – о каком-таком царе, о какой-такой войне между русскими и немцами. Не мог понять, почему Лейзер-Довид прятался в пуще. Ведь солдатом быть хорошо – у солдат не деревянные, а настоящие ружья и красивые фуражки. Они никого не боятся, их в местечке все уважают, даже побаиваются. По команде – ать-два, ать-два! – вышагивают на плацу напротив еврейской школы, и любимый учитель Бальсер все время протирает очки и чаще поглядывает на них, чем на доску.

Внук слушал бабушку, не перебивая, – с дедушкой так не поговоришь, с кошкой говори не говори, кроме мяуканья ничего в ответ не услышишь; папа до вечера пропадает на мебельной фабрике Аронсона, а мама за деньги нянчит малолетнюю внучку мельника Пагирского.

– А пташка, куда же та пташка девалась? – Хаима не очень-то интересовала давно отгремевшая война между русским царем и немецким. Не увлек его и рассказ о хупе, под которой она, Кейла Любецкая, и Лейзер-Довид Мергашильский могли стоять бок о бок, но он сбежал от своей невесты и от призыва в русскую армию, а вскоре под хупой его заменил старший брат – Ханаан.

– Пташка? – переспросила Кейла и замялась.

Когда Хаим, обиженный молчанием бабушки, укоризненно глянул на нее, она сказала:

– Красивая была пташечка. Хохолок у нее был ну точно дамский гребешочек... на крылышках желтели латки, а клюв походил на изогнутое дедово шило... А уж как заливалась! С утра до вечера – только тью-тью, тью-тью да тью-тью, – неожиданно хрипло запела Кейла.

– А ты, оказывается, и петь умеешь, – восхитился Хаим.

– Когда-то, может, и умела, – смутилась бабушка. – Только пташка моя уже давным-давно улетела.

– Куда?

– Я не уверена, Хаимке, что ты поймешь меня, но моя пташка взяла и улетела в старость...

– Куда?

– В старость, – повторила Кейла и грустно улыбнулась.

Внук от удивления выпучил глаза.

– Старость, солнышко мое, это тот же дремучий лес, это хуже, чем царская армия, – продолжала Кейла, набухая печалью. – Туда, в этот темный лес, слетаются все немощные, безголосые старцы и старухи, которые за свою долгую жизнь уже все песни спели. Сидят на ветках и молча слушают, как вокруг распевает молодняк, а когда приходит срок, то замертво падают с веток на землю.

Кейла по своему обыкновению говорила как бы сама с собой, не заботясь о том, кто её собеседник.

Но Хаиму не хотелось слушать про старость. Он ждал, когда бабушка наконец расскажет, что сталось с той пташкой, которую ему когда-то в день рождения подарил дедушкин брат.

– А пташечка не поладила с твоим дедом. Она пела, а дед все время ворчал себе под нос, что ее рулады мешают ему работать, птиц, мол, слушают только бездельники, – Кейла не торопилась огорчать внука печальным продолжением рассказа. – Я говорила своему ворчуну, что пичуга своим пением привлекает клиентов, а он тыкал шилом в подошву и передразнивал меня: “Скажи-ка, Кейла, пришлось ли бы тебе по душе, если бы я запер тебя в железную клетку, кормил бы тебя хлебными крошками и еще принуждал бы целыми днями песни распевать. Господь на то и Господь, что уготовил каждой твари свое место. Кому-то суждено сидеть с шилом за колодкой, кому-то – чистить на солнышке перышки, а кому-то – торговать колониальными товарами. Выпусти-ка, душа моя, пташку этого бобыля и отшельника Лейзера-Довида на волю. Пускай улетает домой”.

– И ты выпустила?

Бабушка кивнула.

– Но ты, Хаимке, не расстраивайся. Я поговорю с Лейзером-Довидом, когда он придет на поминки прадедушки – их общего с твоим дедом отца, и попрошу для тебя новую пташку. Он не откажет мне. Душа у него добрая. И к тому же он был моим женихом.

День поминовения выпадал на конец весны, когда проливные дожди сменялись устойчиво теплой, солнечной погодой. В эту пору можно было без помех помолиться на еврейском кладбище под куполом выстиранного, как белье, свежего неба, убрать с надгробий осыпавшуюся с сосен хвою и соскрести налипшую за слякотную осень и за снежную зиму грязь.

Никто в местечке точно не знал, жив ли Лейзер-Довид, а если жив, то приедет ли на поминки. Не ведали его земляки и о том, чем он от весны до весны занимается. Не ловит же он круглый год без передышки своих птичек. Слухи и небылицы о нём, как беспризорные кошки, гуляли по дворам и скреблись в двери каждого дома. Кто-то говорил, что он давным-давно покинул землянку, построил на опушке крепкую избу и сарай, крестился в деревенском костёле, завёл жену-литовку, корову голландской породы и пару свиней; кто-то уверял, что Лейзер-Довид веру не менял, но перестал быть птицеловом и заделался заправским лесорубом. Говорили, что вообще в Литве давно уже его след простыл, что он якобы махнул куда-то в Южную Америку и обосновался не то в Бразилии, не то в Уругвае, где в тамошних дебрях обитают диковинные, способные по-человечески говорить птицы, за которые богатеи платят баснословные деньги.

Опровергая все нелепые слухи и небылицы, Лейзер-Довид на переломе весны и лета, в день поминовения снова появился в местечке и прежде всего отправился на родные могилы. Туда же, на могилу их отца – жестянщика Меира, пришел Ханаан вместе с Кейлой и внуком Хаимом.

Наконец Хаим смог впервые вблизи рассмотреть Лейзера-Довида. Сводный брат деда был высокий осанистый мужчина – густая, жесткая, как пакля, борода, из которой тонкими сосульками свисали седоватые пряди; грубый полушубок, перетянутый толстым сыромятным ремнем; старые, ободранные сапоги. Лейзер-Довид был больше похож на литовца, заблудившегося на чужом кладбище, чем на еврея. Если бы не выцветшая бархатная ермолка, его смело можно было бы принять за бродягу. Странное впечатление производила и его манера молиться – с проглатыванием слов, с глухим звероватым бормотанием. Обязательные после каждого поминального стиха заклинания “Амен” сыпались с его сухих обветренных губ на треснувшее надгробье, словно комки слипшейся глины.