Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного

К Серебряному, нагло ухмыляясь, подошел Хомяк.

— Боярин, царь-батюшка Иван Васильевич, зовет тебя!

Князь Серебряный пошел за ним во дворец. В палатах Федор Басманов подбежал к царю и шепнул ему что-то на ухо.

— Никита! — царь медленно выговаривал каждое слово. — Подойди сюда, становись к ответу. Знаешь ли ты этого человека? — Иоанн указал на Хомяка.

— Знаю, государь.

— Нападал ты на него со товарищи?

— Человек этот со товарищи сам напал на деревню…

— Надежа-государь, — Хомяк прервал князя — не слушай боярина, а прикажи пытать нас обоих накрепко, чтобы правду узнать. Я смерти не боюсь, боюсь кривды!

Серебряный презрительно взглянул на Хомяка.

— Государь, — сказал он. — Я не запираюсь в своем деле. Я напал на этого человека.

— Довольно! — загремел Иоанн. — Допрос окончен. Братия, — обратился он к своим любимцам, — говорите, что заслужил себе боярин князь Никита? Говорите, что думает каждый!

— Смерть! — ответил царевич.

— Смерть! — повторили за ним остальные.

— Так пусть же примет он смерть! — сказал Иоанн хладнокровно.

— Человеки, возьмите его!

Серебряный молча поклонился Иоанну. Его тотчас окружили и вывели из палаты.

— Братия! — царь торжественно обратился к опричникам. — Прав ли суд мой?

— Прав, прав, — раздалось отовсюду. — Прав!

— Не прав! — прозвучал один голос.

— Кто говорит, что не прав мой суд? — спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим спокойное выражение. — Пусть выйдет сюда!

Сын Малюты выступил вперед и стоял почтительно перед Иоанном. Семнадцатилетний Максим Скуратов и был тот самый опричник, который спас Серебряного от медведя.

— Так это ты, Максимушка, охаиваешь суд мой, — сказал царь, с недоброй улыбкой посматривая то на отца, то на сына. — Говори, почему суд мой тебе не по сердцу?

— Потому, государь, что не выслушал ты Серебряного, не дал ему очиститься перед тобою!

— Не слушай его, государь! — закричал Малюта. — Сын пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его!

— Малюта врет! Максим не пил ни вина, ни меду. Я знаю, — злобно сказал царевич. — Он гнушается! Ему не по сердцу служить в опричниках!

Малюта с тяжелой ненавистью взглянул на царевича.

— Вот ка-ак? — протянул царь. — Куда ж мне теперь, убогому, податься, раз такие богатыри не хотят мне служить?

Борис Годунов, между тем, незаметно вышел из палат.

Царский палач Терешка, в алой рубахе и красных сапогах, стоял на перепачканном кровью помосте, опираясь на рукоять широкого блестящего топора.

Двое опричников привычно содрали с Серебряного кафтан, отстегнули ворот рубахи, начали связывать ему руки.

Серебряный тихо отстранил их, выпрямился и, обратив взор на церковный купол с крестом, широко перекрестился, попросил:

— Господь наш, Иисус Хдистос, прими мою душу! После этого спокойно дал связать себе руки.

— Сразу видно молодца! — скалясь, одобрительно сказал Терешка, — Иной дрожит, слезьми обливается, а иной и вовсе сапоги лижет.

У помоста с плахой уже собиралась толпа, а на возвышении, предназначенном для знатных зрителей, на царском кресле оказалась Темрюковна.

Она сидела, поджав под себя ноги, вцепившись руками в подлокотники кресел. Подавшись вперед, не отрывая от плахи взгляда своих огромных глаз.

Терешка, продолжая балагурить, указал Серебряному на плаху.

— А теперича преклони… преклони свои ноженьки, боярин, перед моим-то престолом!

Опричники протянули было руки к князю, чтобы пригнуть его, но он, сердито повернув плечами, сам опустился на колени. Положил голову на плаху.

— На бочок, на бочок маленько, — поправил голову князя Терешка.

— А подбородочек оттяни, чтоб не попортить рожу-то.

Терешка, потоптавшись, утвердился косолапыми ногами возле плахи.

— Эх и повезло тебе, князь, — самая легкая казнь досталась! А у меня и рука — тоже легкая!.. Отхвачу тебе кочерыжку — и не почуешь, только спасибо скажешь!

Опричники весело ржали над его шутками. Терешка поплевал на руки, перекрестился, взметнул вверх сверкнувший на солнце топор.

— Стой! — раздался громкий голос. — Погоди, Тереша!

Палач повернул голову — по крутой лестнице на помост поднимался Борис Годунов. Терешка опустил топор.

— Повремени до срока. Я дам тебе знать!

Серебряный быстро поднялся, взглянул на Годунова, но тот уже спустился вниз.

Птицей слетев с кресла, царица Темрюковна преградила Годунову путь, заговорила гортанно:

— Какая чорта твою принесла, Бориса! — и дальше заклекотала по-своему.

— Прости, матушка-царица, — поклонился Годунов. — Еще наглядишься.

Снова что-то проклекотав, царица повернулась к помосту:

— Тирожка, делай!.. Я царица, а Годунова нет! Делай, Тирожка!

Она вдруг задохнувшись, зашлась надрывным кашлем. Согнулась пополам, приложила ко рту платок. Тот весь окрасился кровью.

— Эх, царица! — Годунов подхватил ее сухонькое тело на руки и, почти бегом, понес во дворец.

На эшафоте Терешка говорил Серебряному:

— Хорошая примета, боярин! Из-под топора уйти — долго жить! Однако ж как царь повелит. Ино дело Годунов, ино — царь-батюшка!

Годунов внес царицу во дворец. В сенях он столкнулся с царевой мамкой.

— Онуфревна, опять у царицы кровь горлом! — запыхавшись, сказал он. Опустил Темрюковну на ноги, придерживая за плечи. Та покачивалась с платком у рта.

Онуфриевна нахмурилась.

— Вольно ж ей было с постели-то вставать. На ладан дышит, а все на казни не наглядится, басурманка! Тьфу! Нашел себе жену Ваня. Будто на Руси красных-то невест мало. Пойдем, горемычная! — перехватила царицу из рук Годунова Онуфевна, повела в глубь дворца. — Напою тебя медом малиновым с травками да собачьим сальцем натру… Не жилица ты, нет, не жилица.

Годунов шел к царским палатам, слыша затихающий голос Онуфревны.

Малюта валялся в ногах царя.

— Батюшка, государь Иван Васильевич! — рыдал он, хватаясь за полы царской одежды. — Отпусти Максиму вину его! А уж если казнить кого, так вели меня, не давай я, дурак, напиваться сыну допьяна!

— Не за что казнить ни тебя, ни сына твоего! — засмеялся царь. — Максим прав. Я поторопился. Помню я Никитку еще до Литовской войны. Я всегда любил его. И он меня. Это вы, окаянные, — обратился царь к притихшим опричникам, — это вы всегда подбиваете меня кровь проливать! Что стоите, звери! Бегите, остановите казнь! Только нет, и не ходите! Поздно! Я чаю, уже слетела с него голова! Вы все заплатите за кровь его!

— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. Я знаю, ты милостив. Иной раз и присудишь, и простишь виновного.

Черты Годунова являли смесь проницательности и обдуманного смирения.

— Борис, — лицо Иоанна прояснилось. — Подойди сюда. Ты один знаешь мое сердце. Ты один ведаешь, что я кровь проливаю не ради потехи, а чтоб измену вывести.