Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного

Конь Афанасия Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремучими цепями из дутых серебряных бубенчиков. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.

Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам.

В это время раздался голос бирючей;

— Православные люди! — кричали они в разные концы площади, — зачинается судный бой промеж оружничего царского, князя Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своем в бою, и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь Пресвятой Троице, дабы даровала она одоление правой стороне!

Площадь затихла. Все зрители стали креститься. Басманов подошел к царю и проговорил с низким поклоном:

— Прикажешь ли, государь, зачинаться бою?

— Зачинайте! — сказал Иоанн. Басманов подал знак. Противники вынули оружие.

По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.

Видя, что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его конюхам.

Стряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит: с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.

Стряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою бахромой.

Но Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.

— Что с тобой, князь? — спросил Басманов.

— Сымите с меня бронь! — проговорил Вяземский, задыхаясь. — Корень душит меня! Сымите бронь!

Он разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на котором висела шелковая ладанка. Отбросил ладанку в сторону.

Басманов незаметно подобрал ладанку и положил ее к ногам царя, торжествующе взглянув на него.

Морозов стоял над Вяземским с голым тесаком.

— Сдавайся, пес! Сознавайся в своем окаянстве!

— Нет! — сказал Афанасий Иванович. — Рано мне сдаваться! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда! Государь, — Вяземский повернулся в сторону царя. — Раны мои открылись, видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня стал!

— Вели кричать бирюч, — разрешил царь, — авось кто поудалее тебя найдется! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!

Тогда и Морозов подошел к царю.

— Государь, разреши и мне бирюч кричать. Не пристало боярину Морозову с, вяземским наймитом биться!

Как ни желал Иоанн погубить Морозова; но просьба его была слишком справедлива.

— Кричи и ты бирюч! — сказал он гневно. В это время через оцепление перелез Хомяк.

— Я заместо Вяземского! — и он прошелся вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями. — Выходи, кто смел! Много вас ворон собралось, но нет ни одного ясного сокола! Кто хочет со мной померяться?

— А я! — раздался неожиданно голос парня.

Митька, увидев Хомяка, узнал его.

— Ты кто? — спросил Басманов.

— Я-то? Я Митька! — Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своей смелости.

— Спасибо тебе, молодец! — сказал Морозов парню. — Спасибо, что хочешь за правду постоять. А я уж тебя своей милостью не оставлю, отблагодарю.

Морозов протянул Митьке свою саблю.

— Не, — отказался от сабли Митька. — Мне бы дубину.

— Дать ему оглоблю, — сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его зрелищем. — А ты бейся саблей, — разрешил он Хомяку.

— Ну ты! Становись, что ли! — произнес Митька решительно.

— Я те научу нявест насильничать!

Митька поднял над головой оглоблю и начал крутить ее, подступал к Хомяку скоком. Тщетно Хомяк старался улучить мгновение, чтобы достать Митьку саблей. Ему оставалось только поспешно сторониться или увертываться от оглобли.

— Я те научу нявест насильничать! — раз от разу повторял Митька.

Вдруг раздался глухой удар, и Хомяк, пораженный в бок, отлетел на несколько сажен и грянул замертво оземь, раскинувши руки.

Площадь огласилась радостным криком.

В общей суматохе Перстень подобрался к Митьке и, дернувшего за полу, сказал шепотом:

— Иди, дурень, за мной! Уноси свою голову!

И оба исчезли в толпе.

— Боярин Морозов, — сказал торжественно Иоанн, вставая со своего места. — Ты Божьим судом очистился предо мною. Не уезжай из Слободы до моего приказа. Афоня, — царь повернулся к Вяземскому. — Тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова. Боец твой не устоял, Афоня!

— Что ж, — ответил Вяземский, — вели мне голову рубить, государь!

— Только голову рубить? — странно улыбаясь, произнес царь. — А не мало ли? Это что? — он показал ладанку, страшно глядя в очи Вяземского. — Раб лукавый! Ты в смрадном сердце своем аки аспид задумал погубить меня, чернокнижием хотел извести, раб лукавый!

На лицах окружающих проявился ужас. Один Малюта смотрел безучастно. Лицо Басманова выражало злобное торжество.

Вяземский как-то отрешенно посмотрел на царя, сказал спокойно:

— Надежа православный царь, то все неправда, а правда одна — не по любви я тебе служил и честь свою боярскую поганил, а с горя-горького. А жизнь мне давно опротивела.

Вяземский отвернулся.

— Отведите его! — сказал царь. — Я положу ему казнь по заслугам его. А колдуна отыскать, привести в Слободу и допросить пристрастно! Велика злоба дьявола, князя мира сего, — продолжал Иоанн, подняв очи к небу. — Он, подобно льву рыкающему, ходит вокруг, ищуще пожрать мя, и даже в синклите моем находит усердных слуг себе. Но я уповаю на милость Божию и, с помощью Господа, не дам укорениться измене на Руси.

Иоанн сошел с помоста и, сев на коня, отправился ко дворцу, окруженный безмолвной толпою опричников. Малюта подошел к Вяземскому с веревкой в руках.

— Не взыщи, князь! — сказал он с усмешкой, скручивая ему руки назад. — Наше дело холопское!

В царской опочивальне, кроме постели с голыми досками, на которой царь усмирял плоть, была еще и другая постель, устланная мягкими мехами и пуховиками.

Сейчас царь возлежал на ней, ласково поглядывая на своих любимцев. Здесь были все, кроме Бориса Годунова. Остановил взор на Грязном, который явно мучался с великого перебора.

— Подыхаешь, Вася? — усмехнулся царь. — Кравчий, подать ему братину романеи, аль венгерского!

Федор Басманов подошел к ставцу, налил огромную братину вина. Взял ее обеими руками и, поклонившись, подал Грязному. Тот, поклонившись царю, одним духом опорожнил полуведерную братину, перевел дыхание.