Валентин Лавров - Катастрофа

Когда-то Роман Гуль сказал о А. И. Солженицыне: «Для меня он — исключительное явление… Трудно представить, как в Совсоюзе мог появиться такой духовно-нетронутый тоталитарщиной человек и писатель. Но он появился. И его появление в жизни России (вневременной, а не советской) — необыкновенная духовная радость».

Это слово о классике и страдальце невольно встает в памяти при чтении «Катастрофы». Закрываешь книгу с твердой убежденностью — да, этот труд — явление редкое и духовно радостное в дни безвременья нашей изящной словесности. Перед автором стояла сложнейшая задача. Он попытался вскрыть истоки, главным образом духовные, тех трагических и кровавых процессов, которые привели к октябрьскому перевороту (именно так — вполне откровенно — называли его сами большевики).

Бунин не случайно окрестил эти события «окаянными днями», а генерал Деникин — «русской смутой». Оценки исторических процессов в обоих случаях вполне совпадают — как российской катастрофы.

В книге Лаврова факты являются восходящими токами, на которых парит авторское вдохновение, мощь творческой фантазии. Все это является фундаментом самых смелых, порой неожиданных оценок исторических личностей и событий. В частности, это ярко выступает в характеристике известного вегетарианца и страстного поклонника Рихарда Вагнера или одаренной поэтессы Зинаиды Гиппиус, талантливого писателя Дмитрия Мережковского, лишенного, впрочем, нравственного чувства, не менее яркого, но малокультурного Александра Куприна и других.

Роман многопланов и ассоциативен. Перед читателем проходят десятки и десятки персонажей — от петербургского извозчика до русской дамы, торгующей собой на панелях Стамбула, от Троцкого и Ленина до Муссолини и Сталина, от Рахманинова и Станиславского до Алексея Толстого и Марка Алданова.

Но наиболее яркой фигурой является герой романа — великий Бунин. При всех трагических изломах судьбы он сберег патриотические чувства и любовь к России. Под пером Лаврова этот писатель вырастает до некоего символа российской интеллигенции, сущность которой во все времена была единой — служение Отечеству и его народу. Воистину, Бунин — по библейскому завету! — положил жизнь свою за други своя. В самых трудных, невыносимых условиях он сумел найти в себе силы и вдохновение для служения великой русской литературе.

«Катастрофа» с потрясающей убедительностью показывает, что октябрь семнадцатого стал национальной трагедией, воистину окаянными днями, затянувшимися на десятилетия. Когда-то Л.Н. Толстой наставлял, что писать можно лишь о том, что хорошо знаешь. Автор «Катастрофы» материалом владеет в совершенстве. Создается порой впечатление, что он был свидетелем несчастных событий зимы восемнадцатого года, пересекал бурное Черное море, бродил по узким улочкам Константинополя, дышал табачным дымом парижских кафе.

Любой эпизод «Катастрофы» выдерживает пробу на полную историческую достоверность и документальную подтвержденность. Внимательный читатель заметит, что этот роман — новое, еще более исторически достоверное осмысление событий, положенных в предыдущий роман-хронику «Холодная осень». И это — своего рода литературный подвиг.

Лавров пишет страстно, эмоции порой хлещут через край, язык его образен, сочен и многообразен, ибо сложны и драматичны события, о которых нам поведал взволнованный автор. Начав читать книгу, оторваться от нее трудно.

Закрываешь роман с мыслью: никогда и никому не сломить, не разрушить Россию! Он убеждает, укрепляет веру: Россия восстанет в новой силе и славе. Порукой тому великий русский народ, в безмерных страданиях сумевший сохранить духовные и физические силы. Эпиграфом романа вполне могли бы послужить прекрасные строки из стихотворения 3. Гиппиус:

А.Ф. СМИРНОВ, профессор, доктор исторических наук

1

Всю зиму семнадцатого года Бунин сиднем просидел в Москве. С каждым днем он все более отчетливо ощущал, что над Россией сгущаются черные тучи. События действительно надвигались грозные, небывалые. Бессмысленные жертвы в мясорубке первой мировой войны, витрины магазинов, пустевшие с каждым днем, словно былое изобилие с них слизнула корова, стихийные, а также еще больше раздуваемые экстремистами волнения в солдатской и рабочей среде к концу февраля родили исток, вскоре превратившийся в бурный поток кровавой гражданской войны.

В Петрограде первые признаки грозы появились 23 февраля. На митингах, которые возникли словно сами собой, никому не известные прежде ораторы, охрипшие от бесконечных речей, с размашистой жестикуляцией и самоуверенными манерами, призывали к «свержению кровавой деспотии Романовых».

Призывы, кажется, достигали цели. На следующий день митинги сменились вооруженными столкновениями с полицией. Булыжные мостовые Невского и Лиговки окрасились первой кровью, первые трупы доставили в морги. 25 февраля стали все фабрики и заводы, прекратились занятия в учебных заведениях. Петроград вышел на улицу. У городской думы разыгралось настоящее сражение толпы с полицией. Пламя сражения перекинулось на Знаменскую площадь. Казаки, всегда верные престолу и присяге, вызванные для усмирения толпы, вдруг встали на ее сторону и обратили в бегство конную полицию.

Гимназисты, студенты, молодые рабочие, какая-то пьяная рвань — все улюлюкали и норовили камнями попасть в головы полицейских. Кто-то из них был ранен и тут же затоптан лошадьми.

Толпа радостно приветствовала казаков. Сцена братания была нежной до трогательности. Даже несколько пансионерок Смольного института сумели ускользнуть от пристального взора воспитательниц и прикрепляли пышные красные банты, изготовленные их холеными ручками, на богатырские груди казаков. Те смущенно улыбались и обещали:

— Не сумлевайтесь, барышни, мы царя Миколу с трону сдвинем…