Валерий Волошин - Ленинград — срочно...

«Да, эта уж если что-то решит, то твердо», — с уважением подумала Нина. Что-то в облике маленькой пианистки показалось ей знакомым. Где-то она уже видела этот вздернутый носик, миловидное лицо, искристые глаза, как вода Ладоги.

— Как вас зовут? — спросила она девушку.

— Света… Света Полынина.

— Так я же была на вашем концерте в консерватории! — вспомнила Нина. — На вечере Шопена. Играли молодые исполнители.

— Как давно это было! — вздохнула пианистка.

— Хотите, я вас подвезу до Ленинграда? — предложила Казакова.

— А вы не могли бы взять меня в вашу часть… Чтобы я так же вот, как вы?..

— Нет, — покачала головой Нина, — этого я сделать не могу.

— Понимаю… Тогда я останусь, еще поиграю, — вздохнула девушка и снова присела к роялю…

Нина тряслась в машине по булыжной дороге и думала о девушке-пианистке, вдохновенно игравшей чудодейственную музыку. Она вспомнила и Осинина. Да, именно на том концерте в консерватории они познакомились. Нине сначала показалось, что военный, случайно оказавшийся в кресле рядом и донимавший ее вопросами: «Нет ли у вас программки?.. А кто сегодня играет — студенты или маститые?..» — обычный ухажер, ищущий необременительных знакомств и приключений. Но что-то помешало ей отшить его. То ли обескуражило честное признание: «В музыке я ни бум-бум, но очень хочу научиться ее понимать», — то ли подзадорило желание показать свое превосходство над молодым человеком, который не отличает Моцарта от Шопена. Позже ей стало стыдно. Она поняла: Сергей хоть и дилетант в музыке, но зато достаточно воспитан и образован. О чем бы они ни говорили, когда Осинин провожал ее после концерта, все лишь подчеркивало его эрудицию.

Они назначали друг другу свидания не часто, но Нине было всегда интересно с Сергеем. Чувствовала, что он небезразличен ей. Уезжая в Куйбышев, расставалась с Осининым с сожалением и грустью… И вот вдруг такая неожиданная встреча!..

«Может, это судьба? — подумала Нина. Но тут же возразила себе. — Служим в одном батальоне, а видимся от случая к случаю. И Сережа какой-то другой, замкнутый, боится подойти. Когда с рассеченным лбом приехал с Пулковских высот, на меня и не глянул. А через день — его и след простыл. Нет, не нравлюсь я ему. Правда, при первой, той встрече обрадовался ведь, сама видела. Просил подождать после собрания. А выскочил из казармы словно ужаленный, промчался мимо. Интересно, что ему тогда мог сказать Бондаренко?»

Припомнился вечер, когда от бомбежки в Ленинграде вспыхнули Бадаевские склады. Она тогда подбежала к Осинину, который вместе с другими офицерами стоял на площадке перед штабным бараком и смотрел на зарево, и он не отодвинулся от нее… Но тут вышел на крыльцо комбат. Заметив их вместе, он позвал Осинина в штаб. «Может, и в самом деле Бондаренко наговорил что-нибудь Сереже? Чушь. Наговаривать-то нечего. А капитан ко мне относится хорошо, всегда приветлив…»

Заманского, крутившего баранку, охватило беспокойство: «Почему врачиха задумалась, ни слова не скажет? И не спит, холера ее возьми. Неужто заметила, как я дернулся и смял писульку от дядька? А теперь гадае, к чему це?.. Дурень, дурень ты, Павлуха. Все боишься, заячья твоя душа. А чего бояться?! Подумаешь, письмо… Но я никому не казав про дядька, он сам об этом просил… — опять засомневался Заманский. — А узнают, шо сбрехал, потянут ниточку — сразу к стенке!»

Заманского аж передернуло от страха. Он искоса посмотрел на Казакову, кашлянул.

— А гарно, товарищ военврач, музакантша женок утихомирила! — начал он издалека.

— Что? — встрепенулась Казакова. — Ах да, — устало кивнула и отвернулась. Но Заманский, как бы не заметив этого, продолжал:

— От ведь, туточки все разом кинулись на баржу. Подождать не могли трошки. Не дали письмо прочесть, — Заманский глянул на Казакову. Но та не шелохнулась.

«Прикидывается, что вымоталась, иль взаправду не оклемалась? Иль затаилась, стерва. Не поймешь це бабье. Не-е, зараз послание дядька геть за окно, от греха подальше. — Заманский сунул руку в карман, нащупал бумажный комок. Но тут вспомнил: адрес! Какой-то Настеньки, которую знать не знал. «Ей же отвечать треба!.. А може, всех их к чертям послать? Не нашла меня писулька…»

Перед глазами Заманского явственно запрыгало ощерившееся в ухмылке дядькино лицо с клювастым носом. Послышалось вроде бы его шипенье: «Щенок, опять в штаны наложил. Найду, сверну шею, як той птычке!» И он выдернул руку из кармана, точно обжегся. Протер глаза, словно отгоняя наваждение. «Нет, с дядькой шутки плохи», — решил он.

Больше всего на свете Павел Заманский боялся умереть. С самого детства поселился в нем страх перед смертью. Мать умерла, держа его, трехгодовалого, на руках. Сидела ласкала Павлушу и вдруг откинулась, схватилась рукой за сердце, а он, не понимая, что случилось, теребил, звал: «Мамо, мамо!» И жутко испугался.

А может, его напугал батько, гроза Ошмянки, правая рука сельского старосты. Оттого, что новая власть лишила его права помыкать людьми, запил он и сек его, Павлуху, за дело и без дела, приговаривая: «Убью, гаденыш!..» Но батька самого убили в пьяной драке.

Рос Павел с бабкой Степаньей, маминой матерью, тихой и набожной. Собой был приметен, крепко сложен. Девчата с надеждой зазывали его на хороводы, приветливо улыбались при встречах. Приглянулась и ему дочка соседа. Но тут на пути стали хлопцы-соперники. Слово за слово — пошли в ход кулаки. И он убежал. Когда бабка прикладывала примочки к синякам, кляня на чем свет стоит решительных парубков, его душу опять сковал страх: «Ведь могло случиться як с батьком! Нет, к лешему девок, проживу без них».

Тут-то и объявился дядько, батькин брат. Приехал из Латвии. Полюбился он Павло. Дядько хоть был и в возрасте уже, но силищей обладал необыкновенной. Подковы гнул, Павла приемам борьбы обучал. Но больше всего парню нравились его рассказы о том, как служил дядько управляющим в имении одного богача. Чего только там не приключалось! Погулял дядько на славу, а денег было столько у него, что можно было печку ими растапливать. Правда, пришлось их пока припрятать. «Ничего, Павлуха, — говорил дядько, — час пробьет, возьму с собой, деньжата отроем. Только молчок, никому ни слова!»— предупреждал он.

И взял. Оказался Павло под Сигулдой вблизи Риги, в красивой вилле на берегу быстротечной реки Гауи. Вот уж где полупцевали его сынки «серых баранов» — так называли там местных толстосумов. «Не хнычь, паршивец, — шипел дядько. — Дело «Айзсарги» — наше, кровное. Иль ты хочешь в кореша к беспартошникам-коммунистам? К тем, кто батьку твоего порешил?! Живо шею сверну, щенок, як птычке!»

Павел покорно топал лунными ночами за молодыми «яунсарги» «красить морды комсомолятам», старательно чистил по утрам «личное» оружие их отцов — «айзсарги», стволы которого еще пахли дымком, с готовностью выполнял приказы хозяек — «айзсардзе»— и копался в навозной земле, не замечая насмешек и скаля зубы в улыбке в ответ на каждую затрещину. Дураком надо было быть, чтобы не понять, в какую организацию попал он по воле дядька. Но, ощущая постоянный страх перед ее силой, Павел в то же время со злорадством чувствовал, что надежно защищен ею от других смертных.