З. Фазин - За великое дело любви

Бежать Яша решил в ночь под воскресенье. Был праздник, и не затихал вселенский перезвон колоколов всех церквей острова. Июнь стоял не теплый, но Яша не посчитался с тем, что на нем нет ни штанов, ни кафтана; как-нибудь обойдется одной рубахой, авось не замерзнет в пути. Только бы добраться до берега, до какой-нибудь лодочки. Одинокое плавание по морю не пугало его.

В девятом часу вечера, когда в монастырском соборе шло «всенощное бдение» и монахи во главе с Мелетием находились там, Яша начал орудовать у окна ножкой от табуретки. Звон колоколов заглушал стук. И откуда у Яши хватило силы — непонятно, но он сумел разогнуть прутья решетки.

— Ага! Поддается, гадюка! Ну еще!

Он бормотал в помощь себе подобные слова, даже сам не слыша их из-за колокольного перезвона. Вот уже решетка поддалась настолько, что можно вылезть из окна.

— Так… Теперь — полотенца…

Готовясь к побегу, Яша сумел припрятать три полотенца. Теперь они пригодились. Он разорвал их по длине, туго связал узлами, закрепил к решетке и по ним, как по канату, спустился во двор монастыря. Спрыгнул, оглянулся… Никого! Бегом к воротам! Час поздний, открыты ли они?

Из-за праздника ворота не заперты, и, никем не замеченный, Яша проскальзывает по ту сторону монастырских стен. Ударил в лицо свежий морской воздух, и сразу стало легче дышать, будто здесь, на каменистой дороге, ведущей к островной пристани, уже другой мир и все другое, даже сам воздух, и небо, и земная твердь.

Он бежал по дороге, спотыкаясь, и все же не падал; казалось, он летел на невидимых крыльях; и уже издали видел на причалах много народу. Только что, вероятно, подвалил к пристани запоздалый пароход из Архангельска с новой партией богомольцев; ну Яше до этого дела нет, пусть их поклоняются тому, что на самом-то деле вовсе не свято, но люди по сути своей добры, потому что обездолены и несчастны, и оттого-то ищут в вере облегчение. Ох, сколько мог бы Яша Потапов им рассказать, как открылись бы у них глаза, если бы они все знали!

И вспыхивает у Яши, пока он бежит, новая мысль, и он на ходу загорается ею: на воле он будет всем раскрывать глаза на то, что творится за монастырскими стенами и прикрывается именем господа бога. Он будет рассказывать людям обо всем, что с ним произошло с начала казанской демонстрации; пусть узнают, что такое «государев пленник» и как поступают с такими царские и монастырские власти. Он скажет людям:

— А ведь и вы все, родные вы мои и несчастные, тоже государевы пленники, только сами не сознаете-то еще этого, а пора бы осознать!..

Вот с такой мыслью бежал Яша к людям, бежал с возвышенной целью и добрым сердцем, бежал, несся, задыхаясь, но не чувствуя ног.

А встречавшие пароход монахи и уже двинувшиеся, к воротам обители богомольцы с недоумением смотрели на бегущего к берегу человека в длинной исподней холщовой рубахе, донельзя застиранной в монастырской портомойке. На голове шапки нет, светлые волосы треплются по ветру, ноги босы.

Берег. На краю пристани качаются на волне лодки, они на цепи, и железо лязгает, крепко держит суденышки на приколе.

— Ты чего? Чего? Чего? — кричат Яше и бегут к нему люди. — Зачем цепь-то рвешь? Кто таков?

Яша уже в лодке и готов схватиться за весла, а цепь никак оторвать не может — выдохся он весь, пока бежал, и от всех усилий, и от волнения, и от мыслей, которые родились на бегу.

Уже целая толпа возле Яши, а он, обессиленный, но со счастливой улыбкой, сидит на корме рыбацкой лодчонки и ничего не может сделать, не оторвешься от берега, цепь крепка; и, веря в помощь людей, Яша отвечает им:

— В Кемь я… Туда! — и показывает взмахом ослабевшей руки куда-то в глубь моря. — Мне на волю надо… Я арестант…

— Ты что же надумал? Бежать?

— Бежать. Точно, — кивает Яша в ответ на сыплющиеся с берега вопросы. — В заточении меня тут держали… уже, почитай, два года. И безо всякой вины…

— Ну без вины не бывает, парень. Все врешь ты! А ну вылазь из лодки! Ишь какой!

А Яша действительно намеревался до Кеми добраться, до этого глухого уездного городка ближе, чем до Архангельска, где сам губернатор сидит. И Яша, не в состоянии понять, как могут люди не верить, все твердил:

— Ей-богу, в Кемь я… Вот Христом-богом клянусь! Куда мне хотеть-то? В Кеми я как-нибудь устроюсь…

В этот вечер Яша снова испытал на себе ту косную страшную силу, которая делает иногда толпу соединением хотя бы и хороших людей, но проявляются в них не лучшие, а худшие черты. Случайное, дикое, наносное обращает их ярость против своего же человека. Так было и на Казанской площади, когда обывательская публика бросилась с Невского проспекта к собору помогать городовым и жандармам избивать демонстрантов. Так получилось и в этот раз.

Яшу выволокли силой из лодки и повели обратно к монастырским воротам. А солдаты-стражники острога уже искали его, бегали по двору, суетились, что-то кричал низенький усатый унтер-офицер с башни. Увидев, что ведут Яшу, он сбежал во двор и в упор приставил к груди беглеца стальной штык винтовки.

— Сейчас заколю!

Измученный Яша ответил:

— Коли, будет лучше…

И снова он очутился в остроге, но не в прежней камере, а в более надежной, где решетка и дверь были потолще и покрепче. И по приказу Мелетия еще заковали Яшу в ножные кандалы.

А на другой день утром к Яше заглянул Паисий. Именно заглянул, всего одну-две минуты побыл в камере. Казалось, просто зашел поглядеть в последний раз на человека, которого так и не удалось уговорить повести себя по-умному, то есть закрывать на все глаза.

Все та же исподняя рубаха была на Яше, ноги кровавили, и он вытирал рукавом рубахи кровь у того места, где ноги были закованы тяжелой цепью. Оглянувшись на стук двери и увидев Паисия, Яша отвернулся и не произнес ни слова.

А Паисий сказал:

— И все-таки страх господень, только он начало премудрости. И ты еще это, даст бог, поймешь.

Потом, вскоре же, был суд.

Вел дело следователь Кемского уезда Плещеев, он сам приезжал в Соловки допрашивать обвиняемого узника Потапова, как было дело. А Яша и не отрицал ничего. Да, пощечину Мелетию давал, да, бежать пытался. Чего еще надо вам знать, господа? Следователь был неглупый человек, даже сердобольный, и не без некоторого сочувствия поглядывал на Яшу.

«Обвиняемый узник»… Самому следователю дело казалось необычайным, такого он еще не вел.

А из Петербурга шли и шли бумаги с предписанием строжайше судить Потапова. Писал министр юстиции Набоков (пришел на смену графу Палену), писал товарищ министра внутренних дел, писал губернский прокурор, писал святейший Синод. И наконец, в осенний сентябрьский день Архангельская судебная палата определила: загнать Якова Потапова на всю жизнь в «отдаленнейшие места» Сибири с лишением всех прав состояния и преданием церковному покаянию по месту ссылки.