Валентин Пикуль - Фаворит

Гаррис немедленно известил Лондон: «Кобенцль, должный прибыть из Вены, отличается редким умом и большой деятельностью; назначение его сюда будет крайне неприятно прусскому королю». Фридрих вызвал наследника — Фридриха-Вильгельма.

— Мне очень неприятно, — сказал он, — назначение этого комедианта в русскую столицу… Слушай, кретин! — произнес король в том обычном тоне, в каком привык разговаривать со всеми родственниками — Гогенцоллернами.

— Надеюсь, ты еще не забыл клятвы, данной при русском наследнике Павле?

— Никак нет, ваше королевское величество.

— Боюсь, как бы эту клятву не забыл Павел… Молодым людям иногда следует напоминать, что они наболтали в пьяном виде. Значит, тебе предстоит съездить в Петербург, и будь любезен со всеми, начиная от швейцара и кончая самой русской императрицей. Пруссия не потерпит, если венское влияние в Петербурге пересилит влияние берлинское…

…Вместе с послом Кобенцлем приехала и его сестра, графиня Румбек, умевшая произносить одно краткое русское слово.

— Но русский посол в Вене, князь Голицын, — говорила она, — рассказывал мне, что извозчики и дровосеки Петербурга обладают очень выразительным лексиконом, который мне и желательно постичь в совершенстве.

У людей, которые с жиру бесятся, разные бывают фантазии. Но Екатерина, недоверчивая, через полицию велела установить за любительницей матерщины негласное наблюдение.

Внуков своих, Александра и Константина, бабушка отняла у родителей, сама нянчилась, сочиняла для них детские сказки. Ни Павел, ни жена его не смели подступиться к детям без разрешения бабки. Осужденная только рожать, великая княгиня была лишена счастья материнства и часто плакала.

Екатерина женским слезам никогда не верила. Речь ее была проста:

— Сегодня хорошее утро, не погулять ли нам?

Мария Федоровна откликалась:

— Вся природа распустила свои красоты ради этого волшебного дня, и душа моя стремится окунуться в блаженство, осеняющее меня своим ароматным дыханием.

Выспренний пафос невестки коробил Екатерину, но она знала, что это — наследие затхлой германской провинции. Екатерина не верила в искренность чувств невестки, догадываясь, что за приторной слезливостью эта алчная бабенка скрывает непомерную жажду коронной власти и огорченное честолюбие…

В награду за рождение первенца Екатерина одарила ее обширным лесным урочищем за деревней Тярлево; на берегу тихой Славянки с обрывистыми берегами возникла деревянная ферма «Паульлуст» (Павлова утеха); стараниями искусных садоводов лес постепенно обретал прелесть волшебного парка. Желая иметь сына подальше от себя, Екатерина поощряла планы создания здесь большого дворца, предложив Павлу своего архитектора Чарльза Камерона. Однажды посетив «Паульлуст», она обошла скромные комнаты, посла с тарелки лесной земляники, спустилась в парк. Трость ее уперлась в обнаженную статую.

— А это еще кто? — спросила она невестку.

— Флора, собирающая цветы.

— Надо же! А я думала — нищая бродяжка, собирающая с прохожих милостыню… Ну, живите, дети мои, Бог с вами.

Сказав о милостыне, она лишила их права просить у нее денег, и Павел с досадою говорил жене:

— Что Потемкин! Теперь и Безбородко богаче нас…

Безбородко выстроил себе дачу в Полюстрове; золотые купола Смольного ясно светились на другом берегу Невы, а здесь, на берегу полюстровском, были устроены мостки для купания. Безбородко часами просиживал на балконе, через подзорную трубу, подаренную ему адмиралом Грсйгом, высматривая очередную жертву — помоложе и постройнее. Однажды высмотрел он через оптику фигуру идеального сложения, а длинные волосы невской наяды струились черной волною. Позвал лакея:

— Осип! Зови ту, которая с гривой.

Лакей убежал к мосткам. Вернулся смущенный:

— Не уговорить, хоть ты тресни.

— Да сказал ли ты, что денег не пожалею?

— Сказал. Только вот не согласны идти, и все тут.

— О, жестокая! — воскликнул Безбородко.

— Жестокость, конечно, ужасная, — согласился лакей. — Потому как с волосами-то длинными сам дьякон купался…

На дачу в Полюстрово приплыл на яхте Потемкин.

— Что слыхать при дворе? — спросил его Безбородко.

Потемкин сказал, что после измены Римского-Корсакова императрица «забросила чепец за мельницу». По-русски это немецкое выражение переводится проще: «Удержу на нее, окаянную, совсем не стало…» Потемкин тупо глядел на реку.

От ее куртизанов той поры остались лишь фамилии: Страхов, Архаров, Стахиев, Левашев, Ранцов, Стоянов и прочие. Необузданный разгул кончился тем, что офицер Повало-Швейковский зарезался под окнами императрицы… Строганов пытался усовестить свою царственную подругу, но Екатерина в ответ на попреки огорошила его старинной германской сентенцией:

— Если хорошо государыне, то все идет как надо, а если все идет как надо, тогда и всем нам хорошо…

— Ты больна! — говорил ей Строганов. — Лечись.

— Уж не Роджерсон ли сказал это тебе, Саня?

— Нет. Придворный аптекарь Грефф… Я надеюсь, Като, на твое благородство, и ты не отомстишь бедному человеку.

— Жалую Греффа в надворные советники. Но я не больна. Я просто стареющая женщина, которая безумно хочет любить. Не ищу любовников в «Бархатной книге», как не ищу их и в «Готском альманахе». Русские не могут иметь ко мне претензии, что я, подобно кровавой Анне Иоанновне, завела для утех немца-тирана вроде ее герцога Бирона…

Римский-Корсаков, отлученный от двора, публично обсуждал «отвратительные картины своих бывших обязанностей», а графиня Строганова, отбившая его у императрицы, на гуляньях в Петергофе говорила, что «старухе пора бы уж и перебеситься». Предел этой дискуссии положил Степан Иванович Шешковский, просфорку святую жующий… К чести женщины, она вынесла истязание, не издав ни единого стона, зато «Пирр, царь Эпирский» плакал, кричал, умолял сжалиться. Оба они были лишены права жительства в столице и отъехали в Москву. Жене-изменнице Строганов назначил большую «пенсию», подарил ей подмосковное имение Братцево с великолепным парком.

Корберон докладывал: «Вернемся к любовному энтузиазму Екатерины II и разберемся в его основаниях… Было бы желательно, если бы она брала любимцев только для удовлетворения; но это редкое явление у дам пожилых, и если у них воображение еще не угасло, они свершают сумасбродства во сто раз худшие, нежели мы, молодые… Со всей широтой замыслов и самыми лучшими намерениями Екатерина II губит страну примерами своего распутства, разоряет Россию на любовников…» Корберон забыл, что его переписка перлюстрируется Екатериной, и, когда он в прощальной аудиенции просил императрицу о русском подданстве, она его жестоко оскорбила: