Валентин Пикуль - Фаворит

Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой он простофиля… В бешенстве он кричал Фонвизину:

— Денис, будь другом — уничтожь меня!

— Или белены, братец, объелся?

Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым беседовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка под дождем.

— Двух слов не мог сказать ей… Бей меня!

Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:

— Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, поехали в комедию смотреть «Генриха и Перниллу». Какой там Генрих? До Перниллы ли мне сейчас?

Елизавета не забыла Потемкина и произвела его в капралы. Это было время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала первую победу над войсками прусского короля. Потемкин вернулся на Москву — мрачный, как сатана:

— Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел…

Осенью 1758 года Москва приятно волновалась, под музыку оркестров всюду гремели застолья, чадили на улицах плошки, над купавами усадеб взлетали фейерверки — мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, — и молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо гвардейской фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий, и под Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы… Лежа на плоском биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную привычку: задумавшись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а весной его навестил Вася Рубан — при шпаге:

— Гляди! Из учеников гимназических явлен в студенты действительные. Теперь, брат, меня уже никто не высечет.

— И со шпагой драть можно, — отвечал Потемкин, зевая.

— Или не рад ты мне? — огорчился Рубан. — А я вот пришел, Гриша, хочу тебе новые вирши почитать.

— Избавь. Мне и от своих тошно.

Он спросил, как поживает Василий Петров.

— Ему-то что! Уже в каретах катается.

— Неужто свою заимел?

— Да нет. Пока на чужих ездит…

Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его внешность определилась. Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи, казались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармонировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя губа вяло оттопыривалась — капризно и плотоядно. За время безделья отпустил он длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на атлетических плечах.

— Где вы такой парик купили? — спрашивали его.

— Ездил в Данию, — нагло врал он, скучая.

Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими в Европе, самыми дорогими, и любопытствующие говорили:

— Вот-вот! Сразу видать не нашу работу…

Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне Татево Вольского уезда, где проживали его дальние сородичи — Рачинские, и вернулся на Москву лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда славилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не спать по трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал в бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел универсальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми…

Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:

— Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет догматы непреложные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь наружу шерстью вывернуть… Чего взыскуешь?

— Хочу опасностей и наслаждений!

— И бестолков же ты… хоть стихи марай.

— Я ныне не стихи — музыку сочиняю.

— Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.

При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал от молодежи слишком раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали, а юность не страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом — без подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние дипломаты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов, тридцатилетние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стременами. Удалось — честь и слава тебе, не получилось — ступай на плаху истории.

Такова жестокая правда стародавней эпохи…

Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью. Все его сверстники, каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова — ездить в карете с гербом, — это ведь тоже цель, и она сбывалась. Москва старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина, не прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность отцов, дедов и бабушек.

Фонвизин и надоумил Потемкина:

— Коли не нашел занятия, так найди суженую.

— Суженая — не выбранная. А жениться лень.

— Не ленивый ты — праздный.

— Какая ж разница?

— Большая… Похож ты, Гриша, на громадный котел, в котором всегда что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты будут, но сам ты помрешь голодным.

На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он похвастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона и Рейхеля.

— Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его постичь, но побаиваюсь — справлюсь ли?

— Счастливый ты, — вздохнул Потемкин сокрушенно.

Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.

— Погоди завидовать, — отвечал. — Не ведаю, сколь вечен я, обжора и сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить. Помнишь, как в Петербурге побежал я смотреть «Генриха и Перниллу»? Так с той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных — желаю драмы у жизни списывать.

— Счастливый… все вы счастливые, — переживал Потемкин, начиная грызть ногти. — Один я неприкаянный…

Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 «Московских ведомостей»; скучая, развернул он газету и увидел свое имя — исключен из университета: «ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ» [2] В исторической литературе бытует версия, согласно которой Потемкин был удален из университета за острую поэтическую сатиру, направленную против засилья немецкой профессуры. К сожалению, поэтическое и музыкальное наследие Потемкина затерялось от потомства во времени. . Желая бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился к Загряжским. Генерал племяннику обрадовался:

— Ах, дармоедина! Пошли, вкусим перед обедом…

Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи наготове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался Потемкин, а — растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали, дядечка еще пяток от души добавил:

— Будь бодр и гляди ласково! Я матушке твоей на духовщину эштафет послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя, трутня этакого, воздействовала.