Валентин Пикуль - Фаворит

Безжалостно обкрадывая мыслителей века, Екатерина тщательно отбирала лишь нужное для нее самой, для условий, русской жизни, и статьи Наказа ее не были безделицей! Ангальтское прошлое давно угасло в женщине, в памяти не осталось ничего, кроме штопаных чулок, стаканов с пивом и шлагбаумов средь тюльпанов. Маленькую принцессу Фике ужасали колоссальные раздолья России, но теперь императрица Екатерина II даже пространства русские превратила в беспощадный аргумент для защиты самодержавной власти. Она писала в Наказе, что Россия страна обширная, а потому иной власти иметь не может… Статьи выстраивались в порядке: § 11, Всякое иное правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно» § 12. Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим» § 13. Какой предлог самодержавного правления? Не тот, чтобы у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направити к получению самого большого ото всех добра…

Графу Строганову она призналась дружески:

— Высеки меня, Саня, яко покорную рабу легисломании: единою лишь силою образованного самодержавия осчастливлю подданных через опубликование законов разумных.

Строганов был образован лучше Екатерины.

— У меня, — отвечал он ей, — вообще нет наивной веры в могущество закона, в который так безмятежно верят нынешние философы. Самый праведный из них наверху, достигнув низов, обязательно извращается, становясь вредным для тех, на пользу которых он обращен… Ты неисправимая фокусница, Като!

— Так высеки, высеки меня, — хохотала женщина.

Строганов был слишком занят женой, изменявшей ему с Никитой Паниным, он был всецело поглощен собиранием картинной галереи; есть законы, нет законов — граф великолепно мог обойтись и без них. Не так отнесся к Наказу Никита Иванович Панин.

— То, что вы сделали, это… ужасно! — сказал он императрице. — Ce sont des axiomes 'a renverser des murailles [14] Это аксиомы, которыми можно обрушить стены (франц.). .

Ругая императрицу, он ругал, конечно, не столько ее, сколько тех авторов, которых она нещадно обворовала. Григорий Орлов, не всегда понимая желания Екатерины, посоветовал ей:

— Ты бы, Катенька, кому-нибудь еще показала. Я тебе в таких делах советчик дурной. А ты сгоряча нагородишь тут всякого, потом сама же не рада будешь.

Но другие вельможи обрушились на Екатерину даже с яростью, и она покорно вымарывала статьи, редактируя себя без жалости (конфликтовать с крепостниками не хотела!). Никита Иванович Панин сознательно подчеркнул в Наказе фразу императрицы: «Не народ существует для меня, но я существую для народа».

— Вы неосмотрительны, — заметил он сухо. — Не уповайте на большинство — большинство голосов не дает верной истины.

— Большинство, — согласилась Екатерина, — и неспособно породить истину. Большинство не истину, а лишь желание большинства показывает. Наказ мой — это совет России, как жить ей…

Панину сам Бог судья. Иное дело — философы, которые не станут возражать против плагиата. Пропагандируя в Наказе их же идеи, Екатерина наступала на больные мозоли деспотов и тиранов, далеких от понимания просвещенного абсолютизма. Но был еще один человек в Европе, которого трудно обмануть, — это прусский король Фридрих II, знавший философию века немного лучше Екатерины. Пересылая в Сан-Суси немецкий перевод своего Наказа, Екатерина сразу зажала королю рот суровой самокритикой: «Ваше величество не найдет тут ничего нового, для себя неизвестного; вы увидите сами, что я поступила, как ворона в басне, сделавшая себе платье из павлиньих перьев…»

Екатерину навестил князь Вяземский, уныло сообщив, что Салтычиха зловредная ни в чем не созналась. Уже доказано следствием, что уши она отрывала раскаленными щипцами, на голову одной девки крутой кипяток из чайника поливала, а под спальню любовника своего, майора Тютчева, когда он вздумал на Панютиной жениться, она бочку с порохом подкатила, чтобы взорвать обоих в ночь новобрачную. Все обвинения Салтыковой строились лишь на показаниях крестьян, а дворяне (даже соседи Салтычихи) помалкивали.

— Один Тютчев признал всю правду о мучительствах.

Екатерина спросила — сколько лет душегубице?

— Она вашего величества на один годок моложе.

— Осталось последнее средство к сознанию: отвесть в застенок и на преступниках показать ей все виды лютейших пыток.

— Это бесполезно, — отвечал Вяземский. — Салтычиха сама людей пытала и стонов не устрашится. Надо ее пытать!

— Так откройте перед ней все врата ада, — наказала она.

Генерал-прокурор собрал со стола бумаги.

— И открою! — сказал он. — Есть у меня человек один неприметный, Степаном Шешковским зовется, он еще при графе Шувалове в дикастерии тайной усердствовал… Уж такого знатока анатомии, каков Степан мой, еще сыскать надо! Он, бывало, легонько пальцем ткнет в человека, так тот криком от боли исходится.

— А скромен ли твой Гиппократ застеночный?

— Мухи не обидит. Бога каждую минуточку поминает. По три просфорки на дню съедает. Молчалив и опечален…

Она спустилась в парк, возле подола бежала тонконогая левретка. Вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, сопровождая царицу в прогулке, заметил, что Екатерина утомлена.

— Да, князь, устала… Я сейчас в положении кухарки, у которой на плите сразу несколько кастрюлек и не знаешь, за какую хвататься. Спешу варить немало блюд разом.

Вслед за ними шагал Елагин, который сказал, что пообещать Дидро пенсию и не давать ее — это нехорошо, даже очень нехорошо. Екатерина резко обернулась к своему паладину:

— Перфильич, ты помолчи, будь другом.

— А мне-то что, — бубнил Елагин, ковыляя следом. — Не я же пенсию сулил человеку — не от меня он и ждет ее…

Вице-канцлер сказал Екатерине, что посол Дмитрий Алексеевич Голицын уже имел беседу с Дидро относительно скульптора:

— Конечно, нельзя не доверять вкусу Дидро, который обрел в Европе славу лучшего знатока искусств, но выбор, сделанный Дидро для России, меня настораживает.

— Кого же он предлагает?

— Этьенна Мориса Фальконе.

— Странно! Я даже не слышала о таком мастере…

На аллее, ведущей ко дворцу, показалась шестерка испанских лошадей, которые, игриво пританцовывая, везли карету графа Строганова, и Екатерина издали помахала приятелю рукой:

— Саня, знаешь ли ты Фальконе?

— Понаслышке. — Строганов вытащил из кареты корзину с клубникой. — Говорят, маркиза Помпадур была охотницей до его психей и амуров. Обнаженные женские фигуры Фальконе таят в себе массу скромной чувственности. Но знаменитый Пигаль терпеть не может Фальконе. — Граф протянул императрице самую крупную ягодину. — Это тебе, Като! Всю дорогу мучался, глядя на нее, как бы самому не съесть… ешь скорее, пока не отняли!