Валентин Пикуль - Фаворит

— Побрякушками не украшаюсь! — отвечала она. — Уж не такая я, Александр Ильич, премудрая, как тебе кажусь, а мать отечества лишь по долгу своему… Величие человека чаще всего есть не его собственное, а лишь тех великих людей и событий, которыми он удосужился окружить себя… Вот ежели удастся мне такого сочетания достичь, тогда — да, не спорю, стану и я великой!

Она вышла на балкон дворца, под нею хороводил и галдел народ московский, и князь Вяземский не удержался от лести:

— Ах, матушка наша! Гляди сама, сколь много расплескалось на этих стогнах радости и любви к тебе, великая государыня.

Екатерина хорошо знала цену любой лести:

— Если бы сейчас не я на балкон вышла, а ученый медведь стал бы «барыню» отплясывать, поверь, собралась бы толпа еще больше.

Братьям Паниным она присвоила титул графский.

— Пять лет прошло, — когда же война, Никита Иваныч?

— Сейчас и начнется, — ответил ей «визирь».

…Было очень жаркое лето 1767 года.

Панин был прав: борьба возникла, едва депутаты перешли к обсуждению своих наказов. Екатерина укрылась в древнем тайнике Грановитой палаты, иногда на цыпочках проходила за ширмами, поставленными за спиной Бибикова, откуда и слушала, что говорят. Ей давно казалось, что русская жизнь уже вполне изучена ею, — и вдруг, в этой яростной брани сословий, она ощутила свое полное неведение страны, а это был болезненный удар по ее самодержавному самолюбию… Потемкину она честно призналась:

— Сама улей отворила, и потому некого винить, что пчелы жалят. Спасибо камчадалам да самоединам, которые, в Блэкстоне и Монтескье не разобравшись, рады, что в тепло попали, и об одном молят, чтобы не обижали их зыряне. Нет у меня гнева и на мужиков, которых ярославский депутат князь Щербатов публично «скотами ленивыми» обзывает… Об одном прошу: будьте бдительны!

Потемкин старательно вникал в разноголосицу прений, чтобы соколом ринуться на звучание любой оплеушины, следил, чтобы гражданская борьба не обернулась мордобоем кабацким. Бибиков дерзновенных штрафовал — в пользу сироток и подкидышей. А права сословий перемешались в спорах озлобленных. Дворяне требовали для себя владения фабриками, желая иметь доходы купеческие; заводчики, подобно дворянам, хотели крепостными владеть, как ими дворяне владеют, — Грановитая палата еще никогда за всю историю не слышала таких истошных воплей: рабов, рабов, рабов нам!

Но раздавались и здравые голоса: нельзя же у крестьян брать, ничего взамен не давая, и таким доброжелателям учинял отпор князь Михаила Щербатов, надменный трубадур чваннобоярской аристократии, столбовой глашатай ее древнеисторических прав:

— О свободе рабов наших и толковать-то мне совестно, ибо всякий ведает, что держать подлых на цепях надобно, яко псов смердящих, ослабь же цепь — изгрызет он тебя!

Щербатов доказывал: управляя рабами, дворянин учится управлять государством, а поместье его — это лишь образчик империи. Князя поддерживал верейский депутат — Ипполит Степанов:

— Давно примечено, что помещики в ласковости живут с рабами, балуя их всячески, как родители детишек своих.

— И детишки балованны режут по ночам родителей своих, а жилища их поджигают в ласковости! — не выдержал Григорий Орлов, для которого не прошли даром ни общение с великим Ломоносовым, ни гатчинские опыты с крестьянами…

Потемкин вздрогнул от ругани Степанова:

— Гораций писал о себе, что столь беден был — всего трое рабов ему за столом услужали… А сколь у тебя, граф, лакеев?

Глаза фаворита даже побелели от бешенства.

— А зачем тебе знать? Говори что хочешь, но Горация-то к чему приплел? Лучше еще разочек Наказ матушки прочитай.

— Уже слыхал… дурь ее! — И верейский депутат под ноги себе Наказ бросил, начал топтать его…

Екатерина указала Потемкину из-за ширмы:

— Взять его — в безумии он.

Потемкин с рейтарами повлек Степанова на двор. Депутата (неприкосновенного!) запихнули в кибитку, обшитую кожей, и отвезли не домой в Верею, как наивно полагал он, а чуть дальше — прямо на Камчатку. Но уже раздались дерзкие голоса, чтобы впредь императрица самовольно указов не предписывала, а прежде спрашивала одобрения депутатов комиссии, с чем маршал Бибиков весьма неосмотрительно и согласился.

— Вестимо, — сказал он, важничая, — что, наших умных речей послушав, государыня и сама не захочет дела без нас решать…

Александр Ильич и сам испугался своим резонам. За ширмою вдруг громыхнуло упавшее кресло, послышался хруст платья удаляющейся императрицы. Наконец, в дебатах «порода» схлестнулась с «чином»: старый, наболевший вопрос! Щербатов и его присные стали призывать к уничтожению петровской «Табели о рангах», чтобы дворянство было лишь обретенное от предков:

— А подлому люду гербов и карет не заводить!

Против него стенкою встали офицеры и чиновники, заслугами украшенные, но предков славных — увы! — не имевшие:

— Что значит породой? Ведь если твоих предков копнуть глубже, так наверняка был кто-то первый из Щербатовых, который до княжения своего землю пахал, как и наши родители ее пахали…

Екатерина, послушав эту брань, сказала Вяземскому:

— Они правы! Если отнять у людей надежду на возвышение, то руки у всех на Руси отсохнут и никто ничего делать не станет. А держава одной аристократией сильна не будет…

В спорах быстро миновало лето, потекли дожди, похолодало. Неожиданно в комиссии раздался голос Григория Коробьина, депутата козловского, который осудил жестокий произвол крепостников, призывая ограничить власть дворянскую над душами порабощенными. А когда сличили козловский наказ с его словами, то выяснилось, что, посылая Коробьина в комиссию, дворяне просили его совсем о другом — об усилении власти дворян над крепостными! Началась драка. Потемкин подоспел, когда несчастного депутата крепостники уже топтали ногами… Рейтары вырвали избитого из кромешной свалки, Потемкин оттащил его на двор, присыпанный первым снегом.

— Умойтесь, сударь, — сказал он ему.

Коробьин снегом вытер лицо от крови:

— Меня вот не слушают, а я ведь прав: придет время, не за горами оно, когда поднимется Русь мужичья, и как я сейчас плачу, так будут рыдать те, кто меня не слушает. Но мои-то слезы еще натуральные, а вот ихние будут кровавыми…

Екатерина после этого решила покончить с комиссией, но прежде созвала сенаторов, вытряхнув на стол перед ними целый ворох челобитных, что были поданы на ее имя.

— Шестьсот слезниц! — сказала она. — И все от крестьян, удрученных поборами, зверствами дворянскими.

Граф Петр Иванович Панин решил отвечать за всех.

— Надобно рабам нашим, — заявил генералище, — крепко и наижесточайше, под страхом истязания мучительного, запретить на своих господ жалиться, тогда и челобитных пустых не станет.